Генералиссимус Суворов - Леонтий Раковский

В полдень нежданно-негаданно - никто и не заметил" как он подошел, явился сам генерал.

Бабы все так же стояли кучкой у перелаза, говорили разное, забыв о генерале. Говорили про то, что в Хорошках объявилась ведьма и пьет молоко у коров, про то, что к гончарихе - бога не боится и детей не стыдится - бегает сват.

И в это время кто-то легонько ударил пальцами в толстые бока Горпины, которая стояла у перелаза на самой дороге. Горпина вскрикнула - боялась щекотки,- круто обернулась, собираясь уже ударить по рукам шаловливого мужика, и обомлела: перед ней стоял, весело улыбаясь, сам генерал.

Когда он возвращался из похода, небритый и черный, или когда стоял во время обедни на левом клиросе и издалека видны были только его впалые щеки с двумя складками вдоль носа и высокий лоб, изборожденный морщинами, генералу можно было дать за пятьдесят. Но сейчас голубые глаза глядели молодо, небольшой приятный рот насмешливо улыбался.

– Позволь, красавица! - сказал генерал.

– Ой, лышенько! - смутилась покрасневшая Горпина, пятясь назад.

Генерал легко, как двадцатилетний, перемахнул через перелаз и быстро зашагал к хате. Бабы оживились, потешаясь над Горпиной, расспрашивали, как генерал пощекотал ее, верили и не верили ее рассказам.

А из хаты доносился веселый, быстрый голос генерала. Ему вторила бойкая скороговорка Параски, жены Зинченки. Хитрая, льстивая баба сокотала, рассыпалась перед таким важным постояльцем - дробней маку.

Но что происходило в хате, не было видно, а всем так не терпелось хотелось узнать. Бабы заходили то с одного, то с другого боку - не видать. Наконец какой-то черноглазый хлопец, бывший пошустрее остальных, перескочил через перелаз, подбежал к хате и смело глянул в небольшое оконце. Он постоял так с минуту, а потом кинулся со всех ног назад к плетню.

Бабы обступили хлопца.

– Ну, що?

– Сидить та исть.

– Що исть?

– Титка Параска насипала йому борщу.

– Брешеш?

– Не брешу! - обиделся хлопец. - Побижитъ подивиться!

– Боже ж милостивый! Генерал исть борщ!

– Вин сказився.

– А чого б и не исти? Параска добре варить.

– Та же не я або ты. Нас с тобою пусти, мы будем исти и бога хвалить: Параска в борщ добре, мабуть, сала натовкла. А то ж вин сказано - генерал!

Обедал генерал недолго - по-солдатски. Пообедав, направился в сад, на ходу сбрасывая с плеч полотняную куртку. Заглянул в палатку и вышел оттуда с какой-то бумажкой в руке. Генерал стал быстро ходить по саду, то и дело заглядывая в бумажку и что-то бормоча.

От перелаза было невозможно что-либо услыхать. Ребята побежали к саду со стороны улицы, где рос вишенник. Приникли к плетню, осторожно смотрели из-за него.

– Мыкало, Мыкало, ось я бачу. Иди сюды!-шептал один.

– Та почекай, и у мене добре видно.

– Де вин? Я ничого не бачу! - хныкал и лез ко всем ребятам самый маленький из них, не видевший ничего.

– Ось, дурный! Ось, бач! - тыкал его головой в проломленный плетень старший хлопец.

Смотрели, жадно слушали, что такое сам с собою говорит генерал, но ничего не понимали: генерал говорил на непонятном языке.

Потихоньку за ребятами потянулись к вишеннику и любопытные бабы. Подходить к самому плетню соромились. Стояли на дороге, издалека тихо спрашивали у ребят:

– Що вин робить?

– Що вин говорить?

Ребята разочарованно отвечали:

– А хто ж його зна. Ходить та бормоче.

– А що ж бормоче?

– Молиться або що?

– Щось бормоче не по-нашему…

Ребятам уже становилось скучно смотреть на эти генеральские сапоги сапоги как сапоги, даже без шпор, - на небольшую косичку генерала, на его худую шею. Ничего интересного.

Но генерал ходил недолго. Он шмыгнул вдруг в палатку и остался в ней. Должно быть, лег спать. Ребята божились, что слышат, как генерал храпит.

– О, чуеш, чуеш?

– Та ж то Петро сопе…

– Петро, одийди!

Маленький Петро обиженно отошел в сторону.

– О, чуеш?

– Эге.

– Спыть. Мыколо, побежимо на ричку купаться… А в это время денщик Прохор не торопясь обедал за тем же самым столом, за которым полчаса тому назад ел генерал. Прохор сказал хозяевам, что у его барина такой порядок: после обеда он учит по бумажке турецкий разговор, а потом ложится спать, стало быть, пока что, можно и ему спокойно пообедать.

– А на що генералови вчитися по-турецькому? - спросила хозяйка.

– Дурна баба, - вмешался муж, - з турками которий рик воюе и по-християнському з ними буде балакати? В полон кого возьмут або що…

Хозяин сбегал в шинок, принес полкварты горелки - хотел развязать язык денщика, расспросить у Прохора про такого необычного генерала. Горелку Прохор выпил охотно, но остался все так же немногословен и мрачен, как и был. Он только сказал, что барин - что ж, барин? Барин ничего, добрый!

– А чи богатый? - спросил Трохим.

– Бога-атый…

– А чи жонатый? - спросила Трохимиха.

– Женат. Барыня, должно быть, сегодня приедут из Москвы - ждем!…

Тут обе Зинченки - мать и дочь - засыпали Прохора вопросами.

Прохор ковырял в зубах пальцами, икал, глядя на опустевшую полкварту, и, слабо понимая, что такое лопочут бабы, все переспрашивал:

– Ась? Чего-с?

Разобрав наконец, что они хотят побольше знать о генеральше - какого она роду, красивая ли и прочее, - Прохор только махнул рукой и изрек:

– Баба да бес - один у них вес!

И больше не стал ничего говорить - курил, задумчиво вертя в пальцах пустую чарку.

Хозяйка, отчаявшись разузнать у денщика что-нибудь еще, стала собирать со стола, когда на улице послышался шум.

Ее дочь глянула в окно, всплеснула руками и закричала:

– Генеральша ийде!

Хозяева опрометью бросились из хаты. А Прохор нетвердыми шагами побежал в сад будить барина.

К дому действительно подъезжала целая вереница телег, точно свадебный поезд. Впереди ехала высокая коляска, запряженная тройкой лошадей. Ее нанимали полная румяная женщина лет тридцати и молодой офицер в новеньком мундире и треуголке. Между ними виднелась светловолосая пушистая головка миловидной девочки с большим голубым бантом в волосах. На передней скамейке, против господ, сидела горничная.

На следующих возках и телегах, среди узлов, сундуков и корзин, пестрели кофты и платки дворовых девок.

Навстречу приехавшим бежал из сада в туфлях на босу ногу генерал. Он радостно улыбался и кричал:

– А, приехали! Добро пожаловать!

Горничная, сидевшая в коляске, взяла на руки девочку и передала ее подбежавшему генералу. Генерал подхватил дочь и стал целовать ее, приговаривая:

– Наташенька!

Сестричка!

Суворочка!

Молодой офицер выпрыгнул из коляски и помог выйти барыне, которая без удовольствия смотрела на эти низенькие белые хатки, на желтые головы подсолнечников, на горшки, сушившиеся на плетне.

Генеральша, шурша юбками, подплыла к мужу. Он, не отпуская дочери, одной рукой обнял жену, поцеловал ее и пошел к хате, нисколько не обращая внимания на щеголя-офицера, который, сняв треуголку, почтительно стоял поодаль.

– Саша, - остановила мужа генеральша, - что ж ты не здороваешься с Николаем Сергеевичем? Племянника знать не хочешь?

Генерал, державший дочку на плече, обернулся. Быстро взглянул на щеголя-офицера.

– Здравия желаю, дядюшка! - поклонился офицер.

– Здорово, дружок, здорово, - каким-то вялым, безразличным голосом ответил генерал, делая шаг к племяннику и подставляя ему щеку для поцелуя.

– Николай Сергеевич нас сопровождал. Охранял! - сказала жена.

Генерал фыркнул.

– Услужил! Премного благодарен. Помилуй бог! Услужил! - все так же неласково говорил генерал, меряя с ног до головы неожиданно приехавшего родственника.

Потом вдруг его глаза снова вспыхнули всегдашним огнем.

– Сергея, двоюродного брата, сынок? - как будто что-то вспоминая, твердо спросил он.

– Точно так.

– В каком чине изволите служить, ваше благородие?

– Секунд-майор.

Генерал еще раз окинул его быстрым взглядом и, приговаривая: "Секунд, секунд!" - побежал к хате вприпрыжку, изображая лошадь.

Светловолосая девочка звонко смеялась, держась за голову отца обеими руками.

Генеральша шла за ними, недовольно поджав толстые губы. Секунд-майор смущенно следовал сзади.

…Бабам хватило разговоров о Зинченковых постояльцах на целый день. Все село тотчас же узнало, что генеральша Суворова привезла с собой двенадцать дворовых девок и шесть сундуков с платьем, что она заказала Параске варить только для девок на обед три курицы, а себе - селезня и поросенка, что у генеральши полны руки колец, что она как стала переодеваться, так на ней было накручено пять шелковых юбок, не считая исподних, что она, видать, настоящая богатая барыня. Все бабы наперебой хвалили ее.