Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

— И правда, — сказал Гончаров, удивленно оглядываясь по сторонам. — Ну, теперь уже ничего не поделаешь. Сейчас дадут зеленый свет.

Раздался новый свисток, еще более сердитый.

— Берегитесь! — сказал Ник. Его бесило, что Гончаров так невозмутимо уклоняется от разговора о втором эксперименте даже после прямого упоминания о нем. Однако он твердо решил быть таким же непроницаемым и уклончивым, как его собеседник. — Через десять секунд этот фараон подойдет к нам…

— Фараон? — переспросил Гончаров, оглядываясь. — Если уж вам так хочется употреблять жаргон, то у нас существуют более новые эквиваленты «мильтон» или «крючок», однако культурные люди…

— Ну, пусть мильтон или мент, — сказал Ник, — а вы все равно угодите в тюрьму. Дайте задний ход.

Гончаров невольно рассмеялся.

— Критика критикой, но у вас есть пословица: «Не чайнику перед котлом хвалиться». Видите ли, дорогой мистер Чайник, мне как-то довелось ехать с вами…

— Ну и?..

— У меня все время душа в пятки уходила. Скорость сто километров в час, а машина вензеля выписывает… — Зажегся зеленый сигнал, и машина Гончарова прыгнула вперед, как заяц. — О чем я говорил? Ах да… Нам нужно добраться до станции прежде, чем начнутся снегопады. Иначе это может оказаться не слишком простым делом. На этой горе метели иногда начинаются уже в сентябре, хотя в долинах еще стоит летняя погода…

— Самосвал… — пробормотал Ник, изо всех сил нажимая на воображаемые педали.

— Конечно, если начнутся снегопады, — продолжал Гончаров, на скорости в шестьдесят пять километров пуская машину накатом, чтобы сэкономить бензин, — можно будет взять наш трактор-вездеход. Раньше нам приходилось перевозить оборудование самим на лыжах. Как-то раз мы подняли туда несколько тонн оборудования. Но теперь мы… — Он опять включил третью скорость, чтобы обогнать еще одну машину, — мы строим дорогу. Я уже говорил в Академии о продлении вашей визы и думаю, что все будет в порядке.

— Так, значит, точно это пока неизвестно?

— Пока нет. Но если визу продлят, сможете вы задержаться в СССР на такой срок? Вы уладили свои дела?

— Но я же писал вам, что рассчитываю пробыть здесь довольно долго.

— Я знаю. Но когда вы приехали, вам по-видимому, надо было уладить еще какие-то дела. Какие-то дополнительные дела. Так, значит, они улажены?

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — сказал Ник. — Я с самого начала ехал сюда с тем, чтобы сделать доклад, а потом совместно с вами попытаться установить причину несоответствия наших результатов. Никаких дополнительных дел у меня не было.

— Понятно, — отозвался Гончаров. — Следовательно, вопрос только в продлении визы. Но это решаю не я.

— А если ее не продлят? Мне придется уехать в конце недели?

— Нет никаких оснований предполагать, что ее не продлят, — пожал плечами Гончаров.

— Как я уже говорил, — продолжал Ник, — дополнительных дел у меня не было, но мне кажется, что у нас появились какие-то дополнительные несоответствия.

Гончаров сперва ничего не ответил, потому что разворачивал машину перед входом в институт, затем, открыв свою дверцу, он сказал:

— Да, я как раз собирался поговорить с вами об этом. Я не стал посылать вам сообщение о наших новых данных, зная, что вы уже уехали и письмо едва ли вас догонит.

— Ах, вот как, — сказал Ник огорченно: его расстроило, что Гончаров сослался на столь малоубедительный предлог.

— А когда вы приехали и я хотел рассказать вам, оказалось, что это невозможно, — продолжал Гончаров.

Ник удивленно посмотрел на него, и Гончаров слегка развел руками.

— И только из-за вас, — закончил он со сдержанным гневом, хотя тон его оставался любезным. — Пойдемте.

В своем институте, в своих лабораториях, в окружении своих сотрудников Гончаров был гораздо более уверен в себе и спокоен, чем Гончаров легкомысленный шофер или Гончаров — гость в чужой стране, язык которой, как бы хорошо он его ни знал, все-таки не был для него родным. Теперь Ник понял, что в Кливленде Гончаров — хотя он ничем этого не выдавал испытывал, вероятно, большую робость. Кроме того, он, наверное, ни на секунду не забывал о напряженных отношениях, существующих между его страной и страной, в которой он находился. Теперь Ник по собственному опыту знал это ощущение, хотя, если не считать статьи в «Правде», никто не сказал и не сделал ничего, что могло бы ему быть неприятно. До сих пор он встречал только самое любезное и дружеское внимание и от души надеялся, что все люди, с которыми Гончаров сталкивался в Америке, относились к нему точно так же. Тем не менее ему было теперь мучительно ясно, что человек не может отделить себя от истории своей эпохи, как бы страстно он ни желал, чтобы все сложилось по-иному.

Обходя лаборатории и знакомясь с сотрудниками, Ник видел, что Гончаров до мельчайших деталей знает все работы, ведущиеся в институте. Некоторые эксперименты ставились непосредственно здесь, но главным образом в институте разрабатывались планы экспериментов, проводившихся затем по указанной схеме на горной станции.

Большинство сотрудников были очень молоды, гораздо моложе Гончарова, кроме разве начальника механической мастерской, худого человека с совсем седой головой, с чутким и нервным морщинистым лицом труженика. Гончаров рассказал Нику, что этот инженер вырос в деревне и впервые познакомился со сложными механизмами только во время войны, когда стал летчиком. Ник решил, что ему лет шестьдесят.

— Как он мог стать летчиком? — спросил Ник. — Ведь он тогда уже был слишком стар.

— Стар? — переспросил Гончаров. — Он на год моложе меня. Просто ему на войне пришлось трудно.

Станки в мастерской, за исключением швейцарского винторезного и чешского фрезерного, были советского производства и довольно старые непритязательные, некрасивые и такие массивные, словно запас прочности для них рассчитывал чрезвычайно консервативный человек, а затем его цифры были еще увеличены вдвое. Но детали, как Ник увидел с первого взгляда, обрабатывались превосходно. Большая часть станков работала, что указывало на хорошее планирование. Выключенные станки были смазаны, вычищены, их можно было пустить в ход в любую минуту, — это означало, что культура труда здесь очень высока. Ник мысленно подсчитал число рабочих и количество оборудования, и оказалось, что здесь людей на станок приходится больше, чем в кливлендских мастерских. Либо производительность труда была здесь ниже, либо велась широкая подготовка новых рабочих.

И в мастерской и в лабораториях его то и дело поражали резкие контрасты. Новейшие счетчики, осциллографы, электрические приборы были почти такие же, как у него, но, кроме них, использовалось много приборов, изготовленных лет двадцать пять, а то и тридцать назад. Промежуточных ступеней не имелось совсем. В здании института даже не было скрытой проводки: электрический ток, используемый для освещения и питания экспериментов, настолько новых, что они говорили уже о завтрашнем дне науки, бежал по проводам, подвешенным на огромных фарфоровых изоляторах, к громоздким выключателям, которые устарели уже ко времени Октябрьской революции. Создавалось впечатление, что определенные отрасли электропромышленности сорок лет следовали одним и тем же неизменным шаблонам, а затем все массовое производство одним скачком достигло современного уровня. От дальнейших выводов Ник решил воздержаться. Привычные для него нормы были здесь неприменимы.

Но пока ему еще не показали никаких новых экспериментов. И когда они с Гончаровым на несколько минут остались одни, он спросил:

— Выходя из машины, вы сказали очень странную вещь — что не могли сообщить мне о вашей новой работе из-за меня. Какие у вас основания так говорить?

— В аэропорту, едва я сказал, что у меня есть для вас важные новости, вы заявили, что вам строжайше приказано позвонить в посольство, прежде чем начинать какие бы то ни было разговоры, — холодно и резко ответил Гончаров, как человек, который слишком долго вынуждал себя сдерживаться. Из этих слов и из того, что вы говорили потом, мне пришлось заключить, что вы обязаны были обратиться в посольство за последними политическими или секретными инструкциями. Я не знаю, в чем дело, и ни о чем не спрашиваю. Вы, конечно, прямо так не говорили, но ведь и я не совсем дурак. После этого с моей стороны было бы бестактно заводить разговоры, которые могли поставить вас в неловкое положение.

Ник ничего не понимал.

— Но я же просто звонил одному посольскому служащему по поручению его сестры — он уезжал в отпуск, и она просила передать, что не сможет встретиться с ним там, где они условились, — сказал он наконец растерянно и сердито. — Неужели это можно назвать политической инструкцией? Такой невинный пустяк?

— А когда вы кончили говорить по телефону, я снова коснулся этой темы, — настаивал Гончаров, — и вы сказали, что не можете обсуждать со мной проблемы космических лучей, пока не сориентируетесь. Я понял, что вы подчиняетесь какому-то приказу, хотя это показалось мне очень странным, ведь в космических лучах нет ничего секретного. Мне оставалось только предположить, что со времени нашей последней встречи вы сделали какое-то открытие, которое было засекречено, или что вы вообще заняты работой, о которой даже не намекнули мне. Мы живем в фантастическое время, Реннет, но я считаю, что ради решения нашей проблемы мы все-таки должны попробовать работать вместе, не переступая границ возможного.