Мы - Дэвид Николс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так и есть! Так и есть.
Мы вышли на улицу, по сути бросовую землю, со зданиями различной степени сноса. С фабричной крыши над нами доносились смех и музыка. С края свесились лица и смотрели на нас. Возможно, среди них был и Анджело, смотрел, как мы ругаемся среди этих блоков из шлакобетона и дорожных плит, и наш спор терял свою важность и начинал казаться глупым.
— Ты хочешь, чтобы я пришла позже? — спросила она.
— Нет. Не сегодня.
— Может, мне уйти с тобой прямо сейчас?
— Нет, веселись. Прости, если помешал.
— Дуглас…
Я пошел прочь. Было темно. Лето закончилось, подступала осень. Последний хороший день года, а я впервые за время нашего знакомства чувствовал прежнюю невыразимую печаль, что сопровождала мою жизнь без нее.
— Дуглас! — (Я обернулся.) — Ты идешь не в ту сторону. Поезда в том направлении.
Она подсказала верно, но я был слишком горд, чтобы вернуться и пройти мимо нее. Только бродя среди строительного мусора, после того как мне пришлось преодолеть несколько заборов, спасаясь от овчарок, и прижиматься к разделительному барьеру на автостраде, когда мимо проносились грузовики, только окончательно потерявшись, я вдруг понял, что наша первая ссора завуалировала нечто другое первое.
Она сказала, что любит меня.
Впервые кто-то произнес эти слова без всяких условных придаточных. Неужели мне показалось? Кажется, нет. Она точно произнесла эти слова. Я мог бы щелкнуть каблуками от радости, впервые проделав такое на Блэкуолл-Таннел-Эппроуч, но я сам испортил важный момент, погрязнув в жалости к самому себе и раздражении, настолько одурманенный ревностью и алкоголем, что даже не обратил внимания на эти слова. Я остановился и огляделся, пытаясь понять, где нахожусь, после чего побрел обратно той же дорогой, какой пришел.
Для такого большого здания фабрика оказалась довольно незаметной, и через полчаса хождений по пустырям я начал думать, что опоздаю, что прием закончится. Как раз когда я собрался сдаться и найти ближайшую станцию метро, я увидел в ночном небе три вспышки, за которыми прогремели выстрелы. Над фабрикой взрывался салют, похожий на сигнальные ракеты. Я повернулся и побежал в ту сторону.
Теперь они играли медленные песни; на танцполе звучала «Three Times a Lady», если я правильно помню. Конни сидела одна в глубине зала, опершись локтями о колени. Я подошел к ней и увидел, как улыбка на ее лице быстро сменилась хмурым выражением, но прежде, чем она успела заговорить, я сказал:
— Прости. Я идиот.
— Так и есть, иногда.
— Я прошу прощения. Постараюсь впредь им не быть.
— Старайся лучше. — Конни встала, и мы обнялись. — Как ты мог так думать, Дуглас?
— Не знаю, просто я… разнервничался. Ты ведь никуда не собираешься?
— Нет, я ничего не планировала.
Мы поцеловались, и немного погодя я произнес:
— Я тоже, между прочим.
— Что — тоже?
— Я тоже тебя люблю.
— Что ж, я рада, что этот вопрос улажен.
В следующий январь, спустя одиннадцать месяцев после нашего знакомства, я сидел за рулем арендованного фургона, направляясь из Уайтчепела в Балхем, рядом со мной сидела Конни, и я лихорадочно проверял зеркало заднего вида, словно опасаясь преследователей, а сам надеялся, что она всегда будет рядом.
72. Эротический реализм
Ночь в нашем люксе для новобрачных прошла без событий. По возвращении с ужина в одном из кафе Йордана я наполнил джакузи в надежде, что Конни ко мне присоединится.
— Испробуем эту малышку! — воскликнул я и залез в ванну.
По ощущению мне показалось, что я угодил в пропеллеры парома, курсировавшего между Портсмутом и Шербуром, а шум мешал Конни, которая забралась в постель, чтобы почитать.
— Не хочешь присоединиться? — кокетливо проорал я.
— Нет, веселись сам, — ответила она.
— Перехожу в режим турбо! — Раздался рев реактивных двигателей. — ОЧЕНЬ РАССЛАБЛЯЕТ!
— Дуглас, да выключи ты это! Я пытаюсь читать! — огрызнулась Конни и уткнулась в книгу.
Несмотря на приятный день, мы все еще не отошли от сцены в поезде, и я уже в который раз отметил, что в последнее время у наших ссор увеличился период полураспада. Как в случаях с простудами и похмельем, требовалась целая вечность, чтобы стряхнуть все и прийти к примирению, которое, если наставало, больше не отличалось прежней решительностью. Я вылез из адской машины, мы сбросили горы бархатных и шелковых подушек и закрыли глаза. На следующий день предстоял визит в Рейксмузеум, где мне понадобится вся моя сообразительность.
73. Саския ван Эйленбюрх
Чтобы почувствовать себя истинным праведником, нет ничего лучше поездки на велосипеде по Амстердаму. Традиционное взаимоотношение с автомобилем как с силой здесь перевернуто в другую сторону, и ты становишься частью многочисленного племени, находясь в лидирующей группе велосипедистов и посматривая сверху вниз на капоты тех глупцов или слабаков, кто не может отказаться от авто. Здесь люди крутят педали с беспечной небрежностью, качаясь из стороны в сторону, говоря по мобильному телефону, поглощая свой завтрак, и в ясный красивый августовский день, когда наши велосипеды поскрипывали и дребезжали вдоль канала Херенграхт, мне казалось, что лучшего места не существует.
Теперь направо, в Рейксмузеум. По-моему, не существует установленного образца для государственного музея, но все равно я был поражен — не столько его простотой, сколько отсутствием претензий. Никаких колонн или белого мрамора, никаких античных устремлений, никакого дворцового блеска, как в Лувре, а сплошная муниципальная функциональность; не музей, а прекрасный железнодорожный вокзал или амбициозная городская ратуша.
Центральный атриум внутри музея был огромен и ярко освещен, и я испытал — мы все испытали, как мне кажется, — возрожденный энтузиазм к нашему турне. Даже Алби, с красными глазами, пропахший дымом после ночного приключения неизвестного характера, оживился.
— Клево! — вынес он свой вердикт, и мы прошествовали в галерею.
Это было хорошее утро. В редкие моменты Конни даже брала меня за руку. Для меня этот жест связан либо с малолетством, либо со старческой дряхлостью, но здесь и сейчас он, видимо, обозначал, что я прощен. Мы переходили из зала в зал с той же медлительностью ледника, которую я испытал в Лувре, но на этот раз я не возражал. Помимо предметов искусства, там была огромная модель галеона размером с семейную машину, стеклянные шкафы, заполненные грозным оружием, а в Галерее славы совершенно необычное собрание картин. Я уже, кажется, упоминал, что не являюсь искусствоведом, но в голландской живописи меня поразило, что она такая знакомая и домашняя. Никаких тебе греческих или римских божеств, никаких распятий или Мадонн. Кухни, задние дворики, переулки, урок музыки за пианино, письма, которые пишут и получают, устрицы, которые казались влажными, молоко, льющееся из кувшина, так точно переданное, что ты буквально ощущаешь его вкус. И не было в этих картинах ничего банального или однообразного. Наоборот, гордость, даже радость, в каждодневных сценках и портретах реальных личностей, со всеми их изъянами и тщеславием, бестолковых и глупых. Пухлый, с грубыми чертами лица, постаревший Рембрандт был отнюдь не красавец, и в «Автопортрете в образе апостола Павла» он выглядел откровенно усталым, брови приподняты, лицо наморщено, взгляд настороженный — все это я очень хорошо понимал, в отличие от всех тех святых, богов и монстров в Лувре, хотя они и были великолепны. Это было великое искусство, и я знал, что чек за почтовые открытки будет огромный.
В темно-синем зале внушительных размеров мы все уселись, локоть к локтю, перед «Ночным дозором», который, как утверждал мой путеводитель, занимал четвертое место среди самых известных картин мира.
— Какие, по-вашему, на первых трех местах? — спросил я, но никто не захотел сыграть в эту игру, поэтому я принялся рассматривать шедевр. На картине многое происходило. Как сказал бы мой отец, хороший ритм, хорошая мелодия, и я принялся указывать на все мелкие детали — забавные лица, шутки, неожиданно выстреливший мушкет, — сведений о которых я поднабрался из того же путеводителя на тот случай, если Алби их не заметит. — А ты знал, что Рембрандт ее так никогда не называл? — спросил я. — На самом деле действие происходит вовсе не ночью. Старый лак потемнел и сделал картину мрачной. Отсюда и название.
— Ты полон интересных фактов, — заметила Конни.
— Ты знал, что на картине Рембрандт изобразил самого себя? Вон там, в задних рядах, смотрит через плечо того мужчины.
— Почему бы тебе не отложить путеводитель, Дуглас?
— Если мне позволят одно критическое замечание…
— О, это будет здорово, — сказал Алби. — Папа сделал заметки.