Зона милосердия (сборник) - Ина Кузнецова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Торжество и большое скопление людей ни в коей мере не нарушало обычно размеренной работы соответствующих служб по приему эшелона.
Двери вагонов были открыты. Около них сгрудились больные, наблюдая за происходящим.
Толпе подходить к поезду не разрешалось. Ей была указана по периметру площади граница, переступать которую запрещено. Никаких заграждений или присутствия служителей, охраняющих порядок, не потребовалось. В течение нескольких длительных часов ожидания публика не нарушала указанную границу. Лишь изредка из толпы с надеждой в голосе выкрикивалось какое-нибудь имя. Из эшелона ни разу никто не отозвался.
Процесс передачи больных длился довольно долго. Все это время также легко и весело звучали оркестры: то все вместе, то игриво соперничая и переговариваясь друг с другом.
Это развлекало все возрастающую толпу и подогревало нетерпение больных.
Я сделала последний укол Вальтеру и простилась с ним.
Наконец, закончилась перекличка по вагонам.
Отдельная группа из трех человек – двое представились врачами – принимала у меня больных по документам. Больных из двух «критических» вагонов я передала персонально.
Все бумаги были подписаны. Все больные переданы.
Моя миссия была окончена.
Из служебного здания я вышла на площадь.
Замолчавшая во время повагонной проверки музыка грянула с новым искрящимся задором.
И вдруг резко оборвалась на высокой ноте.
В торжественной тишине на площадь упали с большим интервалом произнесенные слова:
– Германия приветствует своих возвратившихся сынов.
Когда смолк шквал приветственных криков и угас последний звук бравурного марша, тот же голос произнес:
– Начинается выход из вагонов.
Этот процесс тоже невероятно затянулся.
Выходили с трудом, очень медленно, даже относительно крепкие больные. Все они сильно устали за дорогу. Большинству требовалась помощь.
Я с нетерпением ждала, когда очередь дойдет до Вальтера. Я за него не боялась, но мне очень не хотелось, чтобы понадобились носилки. Но произошло почти чудо: с небольшой поддержкой, он сам вышел из вагона и сделал несколько шагов по родной земле. Затем ему потребовалось сесть.
В этот момент я почувствовала, что полностью вознаграждена за свои волнения.
Это время навсегда осталось у меня в памяти как трудное и тягостное, с одной стороны, и как несомненный триумф в достижении поставленной цели, с другой.
Когда мы вернулись в госпиталь, и все узнали как я в течение трех дней ехала в туберкулезном вагоне, мой поступок стал сенсацией.
Он разросся до грандиозных размеров, когда о нем узнали мама, папа и мои московские друзья. Мама настаивала на немедленном обследовании, т. к. считала, что я наверняка заразилась туберкулезом. У меня же подобные мысли не возникали ни разу. И подвигом я свой поступок тоже не считала.
И тогда и теперь я твердо уверена – мой поступок был угоден Богу. Мне удалось выполнить задуманное: почти умирающего Вальтера я довезла живым и не заболела туберкулезом.
Вместе со своими помощницами я стояла у двери нашего вагона. Больные из средних и задних вагонов подходили прощаться, говорили теплые слова. Из передних вагонов, навстречу общему потоку движения, первыми подошли немецкие врачи. За ними последовали и другие.
Это становилось опасно.
В Советском Союзе не любили массовых явлений. Вдогонку всем этим теплым излияниям от бывших врагов-иностранцев, дома, по возвращении, можно было получить статью, вплоть до «измены родине».
Я ушла в вагон и через щель полузакрытой двери до конца досмотрела «Выход из вагонов».
Последнее, что я увидела в свою щель, было красивым дополнением к общей картине праздника. Группа детей младшего школьного возраста подбежала к поезду, и стала бросать цветы выходящим.
А музыка все разливалась по площади.
А что же наши герои?
От всей этой торжественной феерии: приветственных криков сотен людей, вышедших ночью навстречу прибывшим, несмолкаемой радостной музыки, множества цветов, от ярких лучей солнца, словно в их честь заливающих площадь – оттаивали озябшие сердца.
И пришло понимание, что они – вот такие, какие есть – больные, слабые, немощные, ни к чему не пригодные, они нужны своему народу. Что жизнь их не кончилась. И что в этой новой, пока совсем неизвестной действительности им тоже найдется место.
И от этого сознания, без их усилий, как-то сами собой расправились плечи, выпрямилась согбенная спина, выше поднялась голова. И на извечный мучительный вопрос: «А, может, и вправду не все потеряно?» – у каждого в душе прозвучал робкий положительный ответ.
Пышность встречи, устроенной нашему эшелону, ошеломляла. Никто, конечно, ничего подобного не ожидал. Я была бесконечно рада за наших больных, за Вальтера…
Но, Боже мой, какой мучительной и тяжкой болью сжалось мое сердце, когда я подумала об участи наших военнопленных – солдат и офицеров Советской Армии, попавших в плен.
Приказ нашего правительства, еще до начала военных действий звучал жестоко: «В плен не сдаваться. У каждого солдата должна быть последняя пуля – для себя».
Но войны без пленных не бывает.
Много было их и в нашей армии. И никто не знает, сколько тысяч советских солдат, беззаветно защищавших страну, попав в плен, навсегда лишились родины.
Бесчеловечный приказ о военнопленных действовал и после войны. Используя все средства информации, радио, газеты, книги, правительство внушало народу, что все попавшие в плен – изменники, предатели, шпионы иностранных разведок. Ужасным было то, что многие верили.
Страх преследования на родине заставлял этих отверженных людей просить убежища в странах, где их застало окончание войны.
В отдельных случаях и в отдельных государствах – это получалось. В странах, связанных с СССР международной конвенцией о военнопленных, последние подлежали насильственному возвращению на родину. Родина встречала их как изменников и предателей. И эшелоны с военнопленными прямым ходом из-за границы без суда и следствия направлялись в советский ГУЛаг.
Те из них, которым удалось выжить в нечеловеческих условиях и вернуться в нормальную жизнь, навсегда оставались людьми «второго сорта».
Лихие звуки победного марша внезапно прозвучали рядом с эшелоном и прервали поток горестных мыслей.
Я вышла из вагона.
Это последний оркестр покидал уже почти опустевшую площадь.
Около опустевшего эшелона без дела бродили солдаты. На подоконниках и балконах в солнечных лучах еще догорали яркие краски пестрых тканей. Да на ветру трепетали запутавшиеся в ветвях деревьев редкие воздушные шары.
Вот и все.
Я стояла на пустеющей площади, вдали гасли последние звуки оркестра. Ощущение было странным: после стольких дней напряжения – вдруг тишина. Немножко грустно, чего-то жаль. И вместе с тем большая радость. Радость свершения.
На следующий день, почти не показав Франкфурта-на-Одере, нас посадили на пассажирский поезд.
Мы ехали в общем вагоне. К тому, что поезд идет по расписанию, привыкли не сразу.
Заехать домой опять не удалось – в Москве стояли меньше часа. А я уже заранее пригласила своих спутниц к нам в гости.
После всего пережитого, увиденного и передуманного я возвращалась в госпиталь не просто с неохотой, а с активной неприязнью. На душе становилось тоскливо при мысли о необходимости вновь включаться в повседневную рутину административной работы.
Видимо, я просто устала. А может, имело значение то, что я уже смотрела в будущее, так как до истечения срока постинститутской отработки осталось лишь несколько месяцев.
Правда, Елатомцев запретил мне об этом не только говорить, но и думать. Конечно, он будет чинить препятствия. Ну что же, будем бороться.
В Рязани нас встречала машина. Удивились – шофер был незнакомый. Оказывается, работает всего одну неделю.
Новости сыпались градом.
Самая ошеломительная, в которую было трудно поверить, Елатомцева больше нет.
В госпитале другой начальник.
Наконец, мы в госпитале. Встреча бурная, радостная, восклицания, поцелуи.
Главный вопрос – что с Елатомцевым? В Москву уехал внезапно. Госпиталь поручил начальнице 14-го корпуса. Отсутствовал два дня. Вернулся в сопровождении незнакомого майора. На утренней конференции представил его, как нового начальника. Никаких объяснений, ни официальных, ни просто товарищеских. Персонально ни с кем не попрощался. Собрал свои вещи и уехал в тот же день.
Стало невыносимо грустно. Совершенно непонятно, и от этого – еще более грустно и тяжело.
Новый начальник у дел уже третью неделю.
На другое утро, как обычно, за десять минут до начала конференции я вошла в кабинет теперь уже нового начальника.
Встретил радушно, даже очень приветливо. Встал, вышел из-за стола навстречу. Руки по швам. Елатомцеву подобное и в голову не приходило. Я протянула руку – поздоровались. Представился: майор медицинской службы, Юлий Александрович Тавровский.