Скандалист - Вениамин Каверин

— Не сердись, милый. Ты знаешь, что я сегодня утром про тебя вспомнил? Когда ты читал свой первый рассказ и я тебя похвалил, потому что ты был еще очень молодой и в валенках, — Зощенко отвел меня в сторону и сказал: «Виктор Николаевич, зачем вы его похвалили? Ведь теперь он будет писать до самой смерти».

Сущевский посмотрел на него, стараясь казаться равнодушным. Он, впрочем, покраснел немного.

— А знаешь, что я вчера вечером про тебя вспомнил, Виктор? — сказал он почти задумчиво. — Когда Есенин сюда приезжал и ты его за «Москву кабацкую» начал топить, — он и не отводя тебя в сторону сказал, что ты именно потому в критики пошел, что из тебя поэт не вышел. И книжку твоих стихов показывал. Ничего себе стихи. Под Маяковского.

Некрылов захохотал, с отчаяньем почесал затылок, развел руками.

— Сдаюсь, — закричал он, — черт с тобой, ставь свои запятые! И скажи мне, что за человек Кекчеев? Кого ни спрошу, все начинают рассказывать про отца. А мне нужно поговорить с сыном.

— Кекчеев — это человек, который учится делать писателям ручкой, — мрачно объявил Сущевский, — он всех нас слопает когда-нибудь. О чем ты хочешь с ним говорить? Он, кажется, собирается возвратить тебе рукопись. На твоем месте я бы и не говорил с ним, а прямо бы по морде. Я его знаю. Он сволочь.

Некрылов приостановился. Сел. Потом переспросил:

— Что? Рукопись? Какую рукопись?

Редактор нервно заерзал на своем стуле, побагровел, сделал сердитое лицо Сущевскому, потом с беспокойством перевел взгляд на Некрылова.

— Не знаю, вот тут говорили, — трогая языком зубы, пробормотал Сущевский. — Будто бы собирается возвратить. Рукопись. Книгу…

Прозаик с унылым носом прервал свой сюжет на самом увлекательном месте, практикантка, по-детски открыв рот, смотрела на Некрылова.

Некрылов рассмеялся.

— Сущевский, у тебя есть секретарь? — спросил он. — Вам всем нужно завести секретарей. Если бы я жил здесь, я бы составил отряд из секретарей и обстрелял бы все ваши издательства с крыши Казанского собора.

— Виктор Николаевич, тут, видите ли, произошла странная история, — беспокойно поправляя пенсне, пробормотал редактор, — книга была принята, у меня в столе лежит проект договора. Я думал, что дело окончится несколькими исправлениями. Но Кекчеев…

— Ну, что вы, пустяки, — так что-то сказал Некрылов и встал, почувствовав необыкновенный прилив вежливости, той самой, которой ему так недоставало, — мне все равно. Я поговорю с ним.

— Он в секретариате, на этой же площадке, направо, — примирительно объяснил редактор. — Вы поговорите с ним. Он настаивает, видите ли…

Но Некрылова уже не было в комнате. Втягивая воздух сквозь зубы, он ушел.

И только за дверью, в коридоре, походка его стала тяжелее, глаза потускнели. Он зубы оскалил, он начал поматывать головой…

Машинистка из технического отдела, та самая, что была настоящей розовой стрекозой с белыми и голубыми бантиками, остановилась у дверей секретариата, прислушалась, подняв глаза вверх, и с лицом, порозовевшим от любопытства, побежала дальше. Минуту спустя она вернулась с двумя подругами, похожими несколько на молодых солдат. И подруги казались заинтересованными.

Немного погодя к машинисткам присоединился делопроизводитель из торговой части, известный тем, что умел скрипеть контуженным ухом.

Делопроизводитель, послушав две-три минуты, поспешно выбежал на лестницу и, поймав за рукав Вильфрида Вильфридовича Тоотсмана, вернулся вместе с ним к дверям секретариата.

Секретариат был тем самым служебным помещением, в котором Вильфрид Вильфридович ежедневно проводил ровно шесть часов, минута в минуту, которое он только что покинул, чтобы подкрепить свои силы стаканом чая с французской булкой.

Тем не менее, будучи семьянином, имея за плечами не вполне удачное социальное происхождение, он не только не решился войти в секретариат, по предпочел отдалиться от него на приличное расстояние.

— Там Халдей Халдеевич, ничего-с! Их Халдей Халдеевич разоймет. Будьте покойны, Халдей Халдеевич не допустит драки, — решительно сказал он удивленному делопроизводителю и, строго подняв палец, задом вышел на площадку.

В секретариате шел скандал. Он шел кругами и с каждой минутой забирал высоту.

Он гремел, как труба, слов уже не было слышно. Он был уже не смешон, даже смешливая стрекоза не осмеливалась улыбаться.

— Снимите очки, я сейчас буду бить вас в морду!

И — крик. И отшвырнутый стул прогремел по паркету. Похоже было на то, что начиналась драка.

Целая толпа уже стояла у дверей секретариата.

И никто не решался войти: Вильфрид Вильфридович, в ответственные минуты всегда вспоминавший, что был некогда мировым судьей, кричал с площадки, что «следует ссорящихся примирить искать. Следует, если того учинить невозможно, по караул послать или самим сходить. Следует взять под арест, развести, учинить запрещение».

Поздно было учинять запрещение.

Маленький, измятый, пухлый куль с бельем выкатился из двери и остановился в коридоре, бессмысленно распахнув рот.

Он стоял как бы уже не на ногах, но на штанах, сползающих от страха. Бледный молодой сыр — сыр, с которого упали очки, торчал у него на плечах.

Нельзя было поверить, что это существо, распадающееся от испуга на части, могло курить трубку, отдавать распоряжения, наконец, просто занимать место.

Впрочем, и место его вслед за ним подверглось полнейшему уничтожению.

Некрылов буйствовал. Он рвал ногами бумаги, сброшенные со стола на пол, он расталкивал вещи, он разбивал письменный стол. Письменный стол он разбивал не только с наслаждением, но с ловкостью, с уменьем — как будто он занимался этим всю свою жизнь.

С какой-то бешеной аккуратностью он выбрасывал ящики один за другим, проламывал их каблуками и раздергивал на части. Стол, как сухарь, крошился под его ногами.

Он ходил по комнате упругой походкой, свалив лысую голову набок, почесывая голову, поматывая головой — как бы выбирая, что еще сломать, раздавить, уничтожить. Потом он выбежал вслед за Кекчеевым.

Толпа служащих, соболезнующих, возмущающихся, втихомолку смеющихся, стояла вокруг Кекчеева. Вильфрид Вильфридович, успевший сбегать за стареньким швейцаром, тем самым, что в вестибюле дает номерки от галош, взволнованно объяснял всем, что и по старому уголовному кодексу вызовы, драки и поединки наижесточайше запрещались.

От растерянности он цитировал наизусть целые страницы. Старенький швейцар слушал его и пугливо озирался. В руках у него были чьи-то галоши…

Некрылов одним движением раздвинул толпу. Он был яростен. Ища какое-то слово, он скрипнул зубами.

Сущевский подошел к нему и взял его за руку.

— Виктор, успокойся, да что ты. Да ты с ума сошел, — сказал он, сам немного пугаясь Некрылова и стараясь не смотреть ему в лицо, — опомнись же, чудак, ведь так ты человека ухлопать можешь.

— У меня с ним счеты, с этим прохвостом, — почти не раскрывая рта, хрипло сказал Некрылов.

Представительный старик с генеральскими бакенбардами — издательский мажордом, славившийся своим умением улаживать скандалы, — уже летел по лестнице, решительный, очень строгий.

— Будьте добры немедленно же покинуть помещение, — объявил он торжественно, не подходя, впрочем, к Некрылову близко, — вы мешаете служебным занятиям.

Некрылов заслонился от него рукой, как от пыли.

— Вы семейный? — спросил он коротко. — Уйдите отсюда, если вы семейный.

И наступило замешательство. Стало вдруг очень тихо. Лысый кассир, похожий на Тараса Бульбу, пролез через толпу, неожиданно взмахнул руками и сказал дрожащим от волнения голосом:

— Я советую позвать милиционера.

Кекчеев стоял, держась обеими руками за перила лестницы, коротко дыша, стараясь подобрать отвисшие губы. Давно уже он силился объяснить что-то, пожаловаться кому-то, не то доктору, не то прокурору. Так называемый фонарь разгорался у него под глазом с каждой минутой.

Он тщетно пытался запихать непослушными руками галстук за борт пиджака — галстук болтался у него на шее, растянутый и измятый.

Некрылов медленно подошел к нему, таща за собой Сущевского, который все еще не выпускал его рук из своих. Он уставился на сырное лицо побелевшим, сморщившимся от презрения носом.

— Я забыл вам сказать, — произнес он с какой-то страшноватой плавностью, — чтобы вы… суслик!.. чтобы вы и не думали на ней жениться.

И все видели, как Кекчеев, мельком взглянув в тусклые глаза скандалиста, осел, заискивающе улыбнулся и мелко, очень мелко закивал головой.

Но никто не видел, что делал оставшийся в секретариате Халдей Халдеевич. Никто не вспомнил о нем, никто не спросил, почему не поинтересовался он исходом столь редкого под крышей одного из крупнейших ленинградских издательств столкновения.