Три дня - Бернхард Шлинк

Маргарета повернулась и легла на бок — спиной к спине с Хеннером, попой к попе. Она и сама не могла объяснить, откуда у этого лежания рядом берется такое успокоительное действие, но оно, несомненно, было. Как у них все сложится дальше? Он будет наездами бывать у нее в деревне, она иногда у него в городе, а иногда они вместе будут куда-нибудь ездить? Она и сама не знала, каким образом ей бы хотелось устроить их отношения. Она любила свою свободу и уединение. Но, попробовав однажды близости с Хеннером, она почувствовала, как в ней неожиданно пробудилась давно, казалось бы, забытая тяга к человеческой близости и теплу. Но перебираться в город она не будет. Эту землю она никогда не покинет.

Она вслушивалась в шум дождя. В памяти всплывали картины прошлого. Ночь в полевой хижине, когда она, семилетняя, сбежала из дому, и тут вдруг начался дождь, а она еще не знала наверняка, не зальет ли он все своими потоками, не смоет ли все что ни есть на земле. Лето, когда она работала на уборке урожая, день-деньской выкапывая картошку из размокшей земли и закоченелыми руками отчищая ее от грязи. Ту субботу, на которую пришлась свадьба ее лучшей подруги, когда понадобилось положить доски через необъятную, глубокую лужу перед дверями администрации, чтобы туда могли войти бургомистр, жених с невестой и гости. Всплыли воспоминания о пережитых депрессиях, которые нападали на нее, когда дождь лил непрестанно и конца ему не было.

Затем она мысленно пересчитала имеющиеся в доме ведра. Пять? Шесть? Когда кончится дождь, они встанут цепочкой и вычерпают воду из подвала. Марко будет передавать ведро Андреасу, Андреас — Ильзе, Ильза — Йоргу. На этой мысли она с улыбкой заснула.

Воскресенье

1

Сон Ильзы был неглубок, она часто просыпалась, а на заре проснулась окончательно, почувствовав, что сна уже нет ни в одном глазу. Она подошла к окну и увидела, что весь двор, дуб и сарай окутаны пеленой дождя. Поработать над книгой на скамейке у ручья не получилось. Она убрала со стола кувшин с водой и таз для умывания и придвинула стол и стул поближе к окну. Как раз хватит света, чтобы писать.

Ильза сама не знала, отчего у нее в последние два дня прибавилось уверенности в том, что ей надо писать. Может быть, она незаметно окрепла в ней за те месяцы, пока она, словно бы не всерьез, начала подумывать о писательстве? Появилась ли она в ней как отпор тому неуверенному отношению к жизни, которое чудилось ей в окружающих? Появилась ли она под влиянием испуга, который она пережила, наблюдая за Йоргом, сделавшим ставку на неправильно выбранный жизненный путь и в результате оставшимся с пустыми руками? Как бы там ни было, она обрела уверенность.

В то же время она еще не могла с уверенностью решить, как ей вести дальше повествование о жизни Яна и чем его закончить. На примере его истории можно было рассказать известную историю немецкого терроризма; в любом случае ее необходимо было исследовать. Здесь она могла дофантазировать и то, чего нельзя восстановить документально: историю нерасследованных убийств и непойманных террористов. Так или иначе, но чем она закончит свою историю? Поймают ли Яна? Будет ли он застрелен? Взлетит на воздух, мастеря самодельную бомбу? И что будет, если его схватят? Отсидит ли он свой тюремный срок? Добьются ли его освобождения? Вырвется ли он сам на волю? Нет, это приведет лишь к продолжению старой истории. Он должен отсидеть свой срок до конца. Но как он к этому отнесется? Будет ли он чувствовать себя военнопленным той войны, которую начал сам? Будет ли чувствовать себя жертвой? Будет ли он упорствовать? Или раскается?

Какими мы хотели бы видеть наших террористов? Ильзе надо было решить, как должен отнестись к своему прошлому бывший террорист. Ей было понятно требование общества, чтобы террорист рассказал все, ничего не скрывая от следствия, и проявил раскаяние. Родственники жертв хотят знать подробности происшедшего, а он должен доказать обществу, что хочет вновь вернуться в его содружество, основанное на гражданском договоре. А между тем ее тронуло то, что в прошении о помиловании Йорг остался верен себе и высказался как гордый и независимый человек, который не покорился.

Или нет? Может быть, ее тронул вовсе не тот Йорг, который подал прошение о помиловании, а тот гордый независимый парнишка, каким она его помнила? Тот, в кого она влюбилась юной девушкой? Может быть, ее растрогало только воспоминание о былой любви?

Странно, но с пятницы она ни разу не вспоминала о своей любви к нему, и уж тем более в душе у нее ни разу не шевельнулось ни намека на прошлое чувство. Он стал для нее любопытным объектом изучения, на который она взирала холодным взглядом, находя в нем иногда что-то неожиданное, иногда странное и всегда что-нибудь интересное. Она поставила над собой эксперимент, вспомнив то давнее утро, много лет тому назад, когда Йорг вошел в аудиторию. Она, как всегда, сидела в пятом ряду: достаточно близко, чтобы внимательно слушать профессора, и достаточно далеко от него, чтобы ее не вызвали отвечать. Лекция по американской истории только что началась, и Йорг явно не принадлежал к числу постоянных слушателей. Закрыв за собой дверь, он остановился, осмотрелся вокруг, внимательно оглядел профессора, студентов и студенток, наконец, неторопливо прошел вперед и сел в первом ряду. Та уверенность, с какой он это проделал, до которой Ильзе, с ее комплексами, было далеко, как до небес, вместе с жизнерадостно-независимым выражением лица, стройной фигурой, облаченной в джинсы и голубую рубашку поверх белой майки… Одним словом, она в него влюбилась. Когда он встал и потребовал провести дискуссию на тему американского империализма и колониализма, его выступление вызвало у нее вместо естественного для нее раздражения восхищение храбрым и живым поступком. Вместе с несколькими другими студентами она после лекции побежала за ним и так познакомилась с его группой и приобщилась к политике. Она, как сейчас, помнила, какое непреодолимое чувство к Йоргу нахлынуло на нее тогда, какой беспомощной она себя ощущала и с какой настойчивостью искала его общества, не задумываясь о том, что скажут окружающие, и не питая ни малейшей надежды завоевать его любовь. Да, та девушка, какой Ильза осталась в своих воспоминаниях, казалась ей сейчас очень трогательной, трогательным казался и парнишка, которому вскоре суждено было утратить свою жизнерадостность, сохранив только упорство и независимость. Однако ее умиление было вызвано лишь воспоминанием о той жизнерадостности, с которой началась ее любовь.

Неужели писательство сделало ее холодной, сначала наградив холодной рассудочностью в мыслях, а затем и в реальной жизни? Или же она пришла к писательству из-за того, что стала холодной? Из-за того, что перестала любить? Неужели она разучилась любить? Неужели она подружилась с кошками из-за того, что в них, как и в воспоминаниях, могла видеть свое отражение?

Ильзе сделалось не по себе. Она должна выяснить, отчего она остается холодна, вместо того чтобы умиляться, и правда ли, что она разучилась любить. Это не могло быть ей безразлично. Однако было безразлично. Да, это непременно нужно выяснить. Но не сейчас. Сейчас ей нужно заняться историей, которую она пишет. Чем все это должно завершиться?

Если умиление перед гордым и независимым Йоргом, подавшим прошение о помиловании, тут ни при чем, то что же тогда мешает ей принять просветленного, раскаявшегося в тюрьме Яна, готового рассказать все без утайки? Такой Ян казался ей невозможным. Ей казалось невозможным, чтобы человек, вырвавшийся из благополучной буржуазной среды, где у него была жена, дети, хорошая профессия, где он добился высокого положения в обществе, и ставший террористом, мог потом перевоспитаться и, проведя долгие годы в тюрьме, отказался бы от прежних убеждений, чтобы вернуться к старой жизни и к буржуазным ценностям. С другой стороны, ей казалось таким же невозможным, чтобы, выйдя из тюрьмы, человек один, без поддержки, продолжал служить делу терроризма. Так что же остается после тюрьмы?

Ильза вдруг поняла, какой разлад царит в душе Йорга. Но она не собиралась писать о Яне, оказавшемся в состоянии душевного разлада. Значит, Яна не должны арестовать, он не должен выходить на свободу, отбыв тюремный срок

Ильза глядела в окно на завесу дождя. Чем должна закончиться жизнь террориста, если ее естественный ход не был прерван полицией, судом и тюрьмой? Выходом на пенсию? Американским паспортом в кармане и счетом в швейцарском банке? Домом в деревне? Разъездами по миру и жизнью в отелях? Быть ли ему женатым? Или одиноким? Ильза никогда не мечтала о путешествиях и дальних странах, с нее всегда было достаточно провести отпуск в Оденвальде, или на Боденском озере,[68] или на Фризских островах.[69] Теперь она пожалела, что мало чего повидала. Она бы с удовольствием отправила Яна в какую-нибудь далекую страну. Где он принял бы участие в революции и погиб при выполнении какого-нибудь террористического акта. Глупого, страшного, напрасного террористического акта, в ходе которого открылся бы истинный смысл его жизни.