Воспоминания "Встречи на грешной земле" - Самуил Алёшин

Подходит ли это мне?! Да я буду счастлив так поступить! С тех пор так и повелось. Я приносил ему написанное, общался с его славной женой Софьей Ивановной и детьми, Олей и совсем маленьким Леней, или Лютиком, как его все звали. А главное, выслушивал разносы Леонида Ивановича.

Один из секретов его метода, как я позже понял, заключался в том, что в каждом моем рассказе он, кроме уймы недостатков, находил обязательно что-то хорошее. И всегда конкретно говорил, почему то плохо, а это лучше. Подозреваю, что и отмеченное с плюсом тоже было не ахти каким, а Леонид Иванович выделял его из педагогических соображений. Но — действовало. И постепен-

но мои рассказы стали его удовлетворять. Л.И. был стиховедом, а потому особенно чувствительным к слову, к музыке речи и, хочу надеяться, привил эту требовательность и чуткость мне. Так или иначе, я стал регулярно носить ему мои работы, и это продолжалось с перерывом на войну, когда я был на фронте, до самой его смерти в 1984 году. То есть почти 50 лет.

Пришло время, когда Л.И. посоветовал начать толкаться с рассказами в печать. Как стиховед и ученый, Л.И. не мог оказать мне тут поддержку, да я бы таких его хлопот и не допустил: мой единственный и любимый учитель был инвалидом. С детства, после полиомиелита, у него были парализованы ноги, и он передвигался либо на костылях, либо в коляске.

Да и вообще я считал, что всего должен добиваться сам. Вот и начались мои хождения по редакциям, которые продолжались пять лет.

Однажды — в конце 1940 года — Л.И. мне сказал, что в «Огоньке» появился новый редактор, талантливый Евгений Петров — попробуйте-ка к нему. Я попробовал. И — успешно. Рассказы начали печатать.

Пошли рассказы и на радио. Их стали читать отличные артисты: Каминка, Плятт, Осип Абдулов и другие.

Но я взял псевдоним, чтобы эти публикации не помешали пребыванию в НАТИ.

А там все шло своим чередом. Пока неожиданно для нас, зайдя утром воскресного дня 22 июня 1941 года в Мосторг и поднявшись на 4-й этаж, я, как и все толпившиеся в магазине, не услышал по радио запинающийся голос Молотова.

Война!..

И хотя я как научный работник имел броню, но на следующий же день отправился в военкомат и получил назначение в Орел. А жену отправил в НАТИ с заявлением, что ухожу на фронт.

Попрощался с мамой, с Леонидом Ивановичем, послал письмо Ноле, и Таня проводила меня на вокзал. Ну а дальше — для меня — из Орла в Майкоп, из Майкопа в Сталинград, где я умудрился написать свою первую пьесу «Мефистофель», из Сталинграда в Москву. Для

мамы и Тани — эвакуация в Уфу. А для всех — ужас, потеря близких, разруха, ну и все прочее, что терпит страна, когда война происходит на ее территории.

Чтобы не прерывать повествования, я прошелся от 35-го года до 41-го. А теперь вернусь к 36-му году, когда в очередной мой летний приезд к брату в Сталинград, в отпуск, произошло событие, ударившее по нашей семье.

5. Арест брата

Лето 1936 года, как уже не раз до этого, я провел у брата. Каждое утро, когда брат уходил на завод, я отправлялся к Волге, брал на лодочной станции однопарку и греб вверх по течению, стараясь обогнуть остров, отделяющий рукав от основного русла. Иногда высаживался на этот остров, а иногда заплывал еще дальше. Потом, лежа и покрыв голову носовым платком или трусами, нежился под солнцем. А лодка тем временем плыла сама вниз по течению обратно.

Вечером, когда брат приходил с завода, мы либо отправлялись погулять по высокому берегу вдоль реки, либо бродили по саду, расположенному неподалеку, либо сидели в этом саду близ большой клумбы, на которой рос одуряющий, сладкий табак.

О чем могут говорить молодые люди? Брату было тогда 28, мне 22, и мы оба были полны планов. Я к этому времени вел теоретическую работу в НАТИ, а по вечерам писал юмористические рассказы. Кроме того, меня заинтересовала природа смеха (вот что значит научная жилка), и я периодически просиживал в Ленинке по вечерам до закрытия, читая все, что кто-либо писал о сатире, юморе, комическом и остроумном — философов, практиков, кого угодно. Создавал свою «теорию смеха». Ну и, конечно, крутил так называемые романы. А еще ходил по редакциям, предлагая к печатанью свои рассказы, и всюду получал под разными соусами отказы. Но не унывал. Просто удивительно, как в молодые годы для всего находишь время!

А брат тогда уже руководил всей технологической службой гигантского завода и тоже, имея подругу в Сталинграде, находил время туда съездить. Вот обо всем этом мы и беседовали.

Но в 36-м году ситуация резко изменилась. Волна арестов докатилась и до Сталинграда, до завода. Арестовали и, по слухам, расстреляли директора завода Иванова, человека с боевым, революционным прошлым. Исчезали самые разные люди — рядовые рабочие и инженеры. Понять ничего было нельзя. Из друзей брата двое, от греха подальше, уволились и уехали в другие города. Взяли и одного инженера из их круга, Васю Сазонова, незадолго до того женившегося.

Уже в прошлый приезд, да и в письмах, я писал брату — уходи. Но ему жалко было бросить завод, на котором он вырос в большого специалиста. Кроме того, он всегда был далек от политики, любил технику, и она целиком занимала его интересы и мысли. Но после ареста Сазонова брат подал, наконец, заявление об уходе.

Когда я приехал, он уже уволился, распродал вещи, и в этот день, о котором пойдет речь, на полу стояли у стены — шкафчик, за которым должны были зайти, его баул, мой чемодан, и у нас уже были билеты в купе на двоих в поезд Сталинград—Москва.

И все же это произошло неожиданно. Брат паковал в баул последние вещи, а я зашел в ванную, принял душ и, завернувшись в мохнатое полотенце, стал обтираться. Как вдруг постучала соседка и сказала, что кто-то дожидается меня на лестничной площадке. Быстро одевшись, я вышел. Там стоял человек лет тридцати, белокурый, со свежим и круглым лицом. На нем был серый костюмчик. Самый обычный парень, похожий на футболиста.

Вы Котляр?

— Да.

Он назвал имя-отчество.

— Нет. Это мой брат.

— А где он сейчас?

— Дома. Вот, пройдемте.

И я направился в комнату.

Одну минуту, — сказал парень и кому-то кивнул вниз головой. И сейчас же поднялся другой человек,

постарше, седоватый, в кепке, с серым лицом и продолговатым газетным свертком под мышкой. Он также был в сером костюме.

— Тут к тебе пришли, — сказал я брату, входя в комнату. Я так и не догадался, кто это. Было еще светло, и эти люди имели такой будничный вид, что я принял их за заводских работников. Я еще обтирал лицо полотенцем, но когда отнял его от лица, то понял все. Брат бледный стоял у стола, белокурый глядел на брата, а тот, что постарше, смотрел по сторонам.