Клеточник, или Охота на еврея - Григорий Самуилович Симанович

В несколько шагов преодолев расстояние до подъезда, Вадик рванул наверх, прыгая через три ступени. Притормозил возле трупа белобрысого и аккуратно обошел его, стараясь не наступить на кровавую лужу. Вид убитого почему-то вовсе не взволновал, ибо в эту секунду его посетило мерзкое, колющее, всегда небезосновательное предчувствие еще более неприятных событий. Хотя, казалось бы, что может быть круче перестрелки во время операции, когда перед тобою труп, а в нем твои пули.

Может… Предчувствие, как всегда, не обмануло. Видимо, шефа тоже. Фогеля в квартире не было. Нигде. Вадик с отчаяния заглянул даже под мойку, где едва умещалось мусорное ведро. Фогель исчез.

Мариничев выбежал на лестничную площадку и помчался наверх, на четвертый этаж, к чердачной двери. Знал наверняка, что была заперта надежно: инженер местного РЭО получил откуда надо строгие инструкции. Дубликат ключа был только у Тополянского.

Так и есть: чердак открыт. Характерный запах… Похоже — хлороформ. Вадик быстро включил фонарик мобильного, посветил под ноги. Беглый взгляд — все понятно… Фогеля усыпили и волокли: на узком пыльном участке цементного пола видны были две параллельные борозды — явно прочерчены каблуками.

Стало ясно, как умыкнули Фогеля. Чердачный люк во второй подъезд, стремительный спуск и второй автомобиль, поджидавший преступников где-то поблизости.

На чердаке их было как минимум двое. Они снова проделали все до крайности быстро. Но не безупречно.

«Нет, — осек себя Вадик, — на этот раз они оставили след. Четкий. След в форме трупа одного из участников банды. И, судя по искусству стрельбы, бандит не из рядовых.

Глава 3

В логове

Фима Фогель попытался открыть глаза, но словно гири на веках. Еще одна попытка, но сон не отпускал, втягивал обратно в забытье. Время от времени подсознание фиксировало отдельные звуки, слова, всплески музыки…

Наконец, веки разомкнулись, и он постарался сосредоточить взор на телеэкране у противоположной стены, в нескольких метрах от него. Там что-то мелькало, какое-то действо сопровождалось мелодией, такой знакомой… Ну да, конечно, «Битлз», «Мишель», любимая песня юности, знаменитый проигрыш, неизменно трогавший душу…

— Клеточник проснулся, — произнес кто-то сзади, из-за кресла, к которому Фогель был накрепко приторочен коричневым скотчем. Он уже сориентировался в пространстве, и сознание быстро обрисовало положение, в котором пребывал: комната, кресло, обездвижен, захвачен, без пяти минут мертв, убивать будут под любимую «Мишель».

«Литературно!» — успел подумать Фима перед тем, как увидеть лицо человека, подошедшего на расстояние вытянутой руки.

Он узнал. Невозможно было не узнать. Перед ним стоял «суслик».

«Боже…!» — Фогель поймал себя на том, что мысленно назвал стоящего перед ним человека по той губительной, невесть откуда взявшейся кличке из его кроссворда. — «Боже, к тому все шло… Я знал… Неужели конец? Нет, надо объяснить, это шанс, он должен понять… Где Тополянский… Юлька, милая, за что мне, за что!..» — Сумбурный поток панических мыслей выплеснулся в одном единственном слове, которое и смог выдавить из себя Фима, разлепив ссохшиеся губы: «Здрасте…» Это было весьма любезно с его стороны. И главное — уместно.

— Привет, привет, — радушно ответило лицо. На нем обозначилась широкая, даже приветливая улыбка, в которой легко угадывалось жестокое торжество охотника, наблюдавшего за агонией жирного зайца в силках. — Как самочувствие?

— Что вы от меня хотите? — заплетающимся языком спросил Фогель приглушенно и хрипло. — Я этого не писал. — И заплакал навзрыд, как ребенок, чего не случалось с ним много лет, но за последние дни произошло уже дважды.

— Знаю, милый, знаю, — протянул Федор Захарович Мудрик, продолжая улыбаться сквозь тонкий разрез губ. — Мне ли не знать-то!

И вдруг улыбка съехала, губы вытянулись совсем узкой бордовой полоской, глаза помутнели, и Мудрик коротким профессиональным ударом врезал Фиме в челюсть, да так, что вместе с креслом, с которым составлял единое целое, пленник рухнул навзничь на ворсистый ковер, вопя от неожиданной боли. Последовало еще два удара ногой по ребрам и по печени. Адская боль, он истошно взвыл и попытался рефлекторно и тщетно выпростать руки как единственно возможную защиту от ударов.

Кто-то поднял его вместе с креслом и вернул в прежнее положение. Он продолжал орать от боли. Но вот крики сменились стонами. Ассистент хозяина комнаты заботливо промокнул кровь на Фиминых губах и этой же тряпицей подтер темно-багровые брызги на ковре. Сквозь боль, слезы и туман Фогель разглядел черноволосого верзилу с густыми брежневскими бровями и приплюснутым носом.

— Ну наконец-то, — выдохнул Мудрик с каким-то яростным облегчением. Сбылось-таки, сбылось… — и уже верзиле: — Давай второго…

Черноволосый жестом руки дал распоряжение кому-то невидимому за спиной. Через минуту двое людей в джинсах и байковый ковбойках вкатили в комнату еще одно кресло. В нем упакован был точно по той же нехитрой технологии, что и Фима, совершенно незнакомый Фогелю тщедушный человечек, одеждой и щетинистым синюшным лицом напоминающий типичного уличного бомжа. Человечек был явно нетрезв.

Кресла расположили так, что гости могли созерцать друг друга.

— Надеюсь, вам обоим комфортно, — издевательски предположил Мудрик, с удовлетворением рассматривая плоды трудов своих на быстро отекшей физиономии Фогеля. — А этого… — Он кивнул в сторону бомжа, — я попозже представлю, попозже… Если не узнали, конечно…

Фогель постанывал, а бомж неотрывно, с изумлением глядел на Фогеля. То ли пытался понять, где он оказался, то ли вспомнить, кто перед ним…

Фима поймал этот странный пьяный взгляд, и какое-то отдаленное, размытое, обманное воспоминание шевельнулось на мгновенье и вновь растворилось в мозгу, уступив боли и ужасу.

— Итак, начнем, пожалуй, — не без пафоса изрек хозяин апартаментов, удовлетворенно потирая руку, ушибленную о челюсть несчастного Фогеля. — Не думаю, что нуждаюсь в представлении. Особенно вам, многоуважаемый составитель кроссвордов и знаток мелких грызунов, — тут Мудрик расхохотался, демонстрируя образцовый ряд крупных белых зубов. — Ай-яй-яй, как же вы так оплошали, Ефим Романович! И ведь только второй раз в жизни. И самое-то интересное, что о первой своей роковой промашке вы до