Город тысячи богов (СИ) - Кожин Олег Игоревич

- Сиди, Егорка, сиди мой хороший! Все закончилось. Тебя никто не тронет! Я разобралась, слышишь? Я со всем разобралась! Три Печати сломаны, а последняя не в счет. От одной Печати что толку? Кому она мешает?! Ты в безопасности!

Мать укутывала его одеялом, ловко подтыкая края, точно ребенку. Тем самым, что принес Влад. Она рылась на кухне Влада, грохотала жестянками, а после оттуда тянулся терпкий аромат травяного чая. Гор глотал его, обжигая рот и горло, пил из большой кружки Влада, и чувствовал привкус коньяка, до которого они так и не добрались той ночью. Мать щебетала райской птицей, но останки мертвеца тормошила беззастенчиво, как стервятник. Жила в его апартаментах, расплачивалась его карточкой за доставку продуктов, звонила с его телефона. Она вела себя так, словно ничего не случилось!

- Влад? – стуча зубами о керамику в руках матери, спросил Гор. – Мы сможем его вытащить?

- Да ну, что ты?! – мать улыбнулась так искренне недоуменно, что Гору захотелось убить себя. – Я почувствовала его смерть. Когда Печать ломается, это очень сильный всплеск, Егорка. Я думаю, тут многие почувствовали, но немногие поняли. Мы еще из Храмового квартала не выехали…

Гор закрыл глаза, чтобы не видеть ее жизнерадостного лица, поразительно свежего и молодого. Мать, точно вампир кровью, напиталась жизнью и магией. Волосы ее из сухой соломы превратились в желтый сноп света, морщины разгладились, кожа порозовела. Гор не понимал, как можно скормить человека, - друга! – подземному демону, и быть счастливым?

- Зачеееем?! – простонал он, стукаясь затылком о спинку дивана.

Горе его было так неприкрыто, так искренне, что мать враз сделалась серьезной.

- Затем, Егорка, что я не могла удержать тебя во внешнем мире. И защитить тебя оттуда тоже не могла. Чтобы попасть сюда, мне пришлось сделать много такого, что ты счел бы плохим, аморальным… хотя здесь, в Бограде, такое в порядке вещей.

Она села рядом, приобняв Гора за плечи. Улыбнулась обезоруживающей грустной улыбкой.

- Я обещала Седому Незрячему Печать, а обещания, данные богам, надо выполнять, Егорка. Мне пришлось пойти на сделку ради нас. Чтобы у нас все было хорошо.

- У тебя, ты хотела сказать?! – процедил Гор. – Я слышал, Влад говорил, что кто-то вызвал меня в Боград, чтобы давить на тебя! На тебя! Ты ведь тоже Печать, что бы это ни значило?!

- Это потому, что Влад дурак. Не сумел разглядеть то, что было у него под носом, - беззлобно ответила мать. – Я никогда не была Печатью. Твой отец был.

Гор молчал, ожидая взрыва, но мать оставалась поразительно спокойной.

- И все? – недоверчиво спросил он. – Ты не будешь крушить мебель? Не станешь швыряться вещами?

- Нет. Здесь – нет. Я дома, Егорка. Впервые за долгие годы я – это я, и твой отец сейчас ближе к нам, чем когда либо! Так близко, Егорка!

Водянисто-голубые глаза матери от безумия стали почти синими. От нее пахло иланг илангом, и этот будоражащий запах казался Гору смутно знакомым. Он вплывал к нему в голову, срывая неплотно подогнанные крышки с воспоминаний, отчего разум наполнялся размытыми образами, обрывками фраз. Гору казалось, что мозг разбухает, распирает изнутри черепную коробку, и вот-вот взорвется. Пальцы матери нежно дотронулись до сжатых губ Гора, и он отдернул голову.

- Не смей! Меня! Трогать! – хрипло заорал он.

Впервые в жизни Гор повысил голос на мать. Впервые открыто выступил против нее. Он попытался выпутаться из пледа, но сил хватило лишь, чтобы освободить одну руку. Ноги запутались, и Гор повалился на пол. Возле кресла он заметил бледное пятно, слепившее густой ковровый ворс. Влад так и не успел прибрать за ним. Поленился. А теперь уже… Гор сглотнул горькую слюну, чувствуя, что вот-вот разревется, как девчонка.

Грубый рывок перевернул его на спину. Мать ухватила его за косу, подтянула лицо к своему, горящему злобой. Выдохнула сквозь стиснутые зубы:

- А знаешь, что?! Знаешь?! Ты прав! Да! Что я с тобой цацкаюсь? Ты ведешь себя, как избалованный ребенок, Гор! Ничего не ценишь, никого не любишь! Выдумал себе фетиш, зациклился на своем пунктике, и думаешь, что Вселенная вертится вокруг этого! Так вот ничерта ты не понимаешь! Ни-чер-та! Хочешь все знать, все понимать?! Думаешь, что выдержишь правду, не сломаешься?! Флаг тебе в руки, и барабан на шею, Гор! Я пыталась! Видят боги, я пыталась. Но теперь все. Хватит.

Она впилась в его раскрытые губы обжигающим поцелуем. Гор бился, как рыба в сетях, он задыхался и выл от боли. Будто прорвало плотину, или разверзся портал, чужие воспоминания вторгались в него, рвали на части, пронзали ржавыми крючьями заходящийся в панике мозг. Эти несколько секунд стали его персональной Вечностью, прошлым, настоящим и будущим, слитыми воедино.

Это он сделал то алтайское фото, где мать обнимала Влада. Это он переставлял заплетающиеся ноги в пустыне Гоби. Он спал в одной палатке с Мими, согреваясь ее теплом, еще не зная, что она такое. Он исходил горы Афганистана, джунгли Амазонки и пески Египта, бился за свою жизнь в заброшенных храмах Конго и глухих Сибирских скитах, раскуривал трубку с команчами и самоедами. Он был стар, и был молод, женщина, и мужчина, и что-то бесполое, чуждое, тоже был он. Он был там, на реке Большой Тесь, чувствовал кипящую силу воды, что взрывая русло, вопреки Природе шла из Енисея, видел своими глазами, как на Боград одна за одной ложились Печати, видел глазами матери и отца, глазами мертвого Влада, глазами Старика Юнксу, о существовании которого еще минуту назад даже не подозревал, глазами Мими, растерзанной живыми мертвецами, глазами двух десятков людей и нелюдей, стоящих у истока Города-тысячи-богов.

Реальность и воспоминания перемешались, затянутые туманом. Из белых клубов выплыло спокойное лицо матери, резкое, как высеченный в камне лик древней богини. Глаза ее пылали, дым валил из ноздрей. Утерев ладонью окровавленный рот, она гулко пророкотала:

- Пора взрослеть, Гор. Твой отец говорит об этом уже три года…

Гор замычал, попытался помотать головой. Он вдруг понял, что не хочет ничего знать, что все это время не просто вел себя, как маленький капризный ребенок, он был им! Глупым малышом, что по наивности своей влез во взрослые игры. Чужие воспоминания рвались наружу невыносимой болью, выплескивались криком через край, но Гор лишь по-рыбьи открывал и закрывал рот, да вонзался в ковер ногтями. Перегруженный разум мигнул гаснущей звездочкой, раз, другой, и потух. Но перед тем как провалиться в беспамятство, Гор с ужасом осознал, что мать впервые назвала его не именем, но прозвищем. Он понял – почему.

XIII

Зажатый между гор и холмов крохотный поселок завалило снегом. Чистый, невесомый, он пышными шапками лежал на крышах, укрывал разбитые дороги и кутал обнаженные деревья в стерильную белизну. В грядущем рассвете уже виднелись желтые прямоугольники окон в обрамлении холодной ваты – работяги готовились к ежедневному трудовому подвигу. Первый настоящий снегопад в конце октября не удивлял их, не радовал, но и не огорчал. Они были суровыми людьми, людьми дела, для которых погода не служила оправданием.

Глядя на огоньки, что теплились в приземистых трехэтажках, старик Юнксу поежился, и глубже засунул руки в карманы пухового комбинезона. Здесь, в долине, ветра вели себя тихо, не безобразничали даже на возвышенностях, но все же с Енисея, до которого по прямой было километров тридцать, тянуло стылым запахом реки. Сырость не церемонилась, ледяными пальцами забиралась внутрь, выламывала старческие кости, продирала до самого нутра. Жестокие, жестокие боги! Почему вы не истончили мир в Африке, или Южной Америке? Почему именно в этом сибирском Нифльхейме нашлось то, что старый Юнксу искал долгие десятилетия, а если считать реинкарнации, то и столетия?!

За спиной звучно прочистил горло Влад, - его гордость, лучший ученик и верный последователь. Подошел бесшумно, стоял там уже минут пятнадцать, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь беспокоить Учителя. Юнксу учуял его сразу, запах табака въелся в пальцы Влада, в его бородку и волосы, и в его меховую парку. Во всем лагере он единственный употреблял эту отраву, не только во время ритуалов, но и просто так, ради удовольствия.