Постепенное пробуждение - Стивен Левин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пользуясь сердцем, мы можем передавать наше возрастающее осознание и уважение к росту других; мы способны делиться духом с другим человеком. Мы можем передавать нашу заботу, не затерявшись в ее магии, с чистым намерением, которое открывается другим, которое вносит сердце в мир; это слияние внутренних и внешних реальностей, сущность сострадания и правильного действия.
Развивая это общение, мы обнаруживаем, что не только более способны говорить сердцем, но также и более способны слышать его, больше получать через сердце. Мы замечаем, что можем яснее почувствовать надлежащий ответ на условия данного момента. Правильный образ жизни оказывается более ясным и менее проблематичным путем, и его радость расширяет доступ к уму-мудрости. Сердце явственно раскрываем ум – так же точно, как ум раскрывает сердце: это и есть правильный образ жизни.
29. Практика в действии
Когда мы с Элизабет Кюблер-Росс проводили курс обучающей медитации, она попросила меня посетить нескольких из ее умиравших пациентов. Очень скоро мне стало ясно, что работа с умирающими оказывается средством работы над собой. В потоке этой работы я встретил необычайную монахиню доминиканского ордена Патрицию Берне, с которой проработал несколько месяцев в онкологическом отделении Сан-Францисской больницы. Когда я впервые пришел в эту больницу, мне стало очевидным, как моя практика подвергнется здесь проверке. Как выразился один учитель дзэн: «Ваша практика пригодна для покоя; а пригодна ли она для беспокойства?» А еще другой учитель спросил: «Сможете ли вы сохранить в аду свое сердце открытым?»
Я обнаружил, что больница является, пожалуй, наиболее трудным окружением для того, чтобы подлинно хорошо умереть. Больницы имеют целью сохранение жизни; смерть оказывается здесь врагом. К смерти здесь не испытывают большого уважения, большого сочувствия. Смерть окружена страхом, вызывает сильный страх; ибо смерть в больнице – это неудача для больницы.
Безнадежно больные пациенты в большинстве своем говорят, что им хочется не оставаться в одиночестве, когда они будут приближаться к смерти. Им хочется иметь доступ к людям, чтобы не чувствовать себя отрезанными. Однако во многих больницах, по недостатку понимания, как работать с умирающими и как принимать их смерть, медицинских сестер, врачей и технический персонал часто не допускают сколько-нибудь разумным образом к умирающим пациентам. Исследования показали, что световой вызов к безнадежному пациенту требует больше времени для ответа со стороны ухаживающего персонала, чем вызов к такому пациенту, которому сестра чувствует себя способной «хоть чем-нибудь помочь»; и это происходит не преднамеренно, а вследствие наших тонких психологических склонностей. Поэтому во время нашей величайшей надежды на контакт с жизнью мы имеем для этого наименьшие возможности. Больница – не слишком хорошее место для того, чтобы умереть.
Мне стало ясно, что в больницах существует та же проблема, что и внутри нас, и эта проблема – неведенье, отсутствие понимания идущего процесса. Это олицетворение страха и сопротивления, конкретизированное в отношении к некоторой части самих себя, которую мы не постигаем, и в отделенности от нее; и эта часть – наше умирание.
Я увидел, что хорошая медицинская сестра на дежурстве становится благословением для своих пациентов; и я установил значительные различия в этой области. В действительности выражение «хорошая медсестра» не будет правильным. То, что имею в виду я, говоря о «хорошей медсестре», – это такая медицинская сестра, которая находится в соприкосновении с собой настолько, чтобы позволить себе проявить заботу. Во многих школах и на многочисленных курсах медицинских сестер вполне обычно мы слышим: «Не сопереживайте жизни ваших пациентов». Однако именно это качество заботливости и участливости как раз и составляет сущность целительства. По сути дела, что происходит в больницах и вообще в медицинской профессии? Исцеление изъято из сферы человеческих отношений, из сферы передачи энергии, и перенесено в химико-электрическую сферу лекарств и механических устройств.
Я почувствовал, как трудно выказывать заботу с теми огромными глыбами невежества, которые мы обычно несем с собой большую часть времени. Как легко мы отождествляемся со своей обусловленностью по отношению к умиранию, как болезненна для нас утрата нашей перспективы относительно страдания. Я знаю очень немногих людей, работающих с умирающими, которые не были бы глубоко задеты этой работой и нередко утомлены ею. Подобная работа предъявляет большие требования. Только когда мы можем видеть жизнь и смерть не как столь отдельные друг от друга стороны, а как части протекающего процесса созревания, возвращения домой, к Богу, к источнику, – какими бы понятиями мы не пытались определить этот процесс, – только тогда можем мы оставаться внимательными к контексту, внутри которого происходят боль и умирание. Тогда, работая с людьми, испытывающими боль, мы будем относиться с почтением к их трудностям, мы увидим, как им тяжело; но при этом мы не усиливаем их сопротивлений этой боли разговорами о том, как ужасна боль, не обостряем этих их страданий. Не станем мы также говорить: «О, эта боль – всего лишь следствие кармического процесса», – потому что такие слова не будут, состраданием: мы просто разговариваем по душам, не работая над собой; мы не поддерживаем такое состояние ума, которое сохраняет разделение. Их страдания, – их карма – эта правда; но такое понимание должно прийти из глубокого переживания данного момента, из сердца, а не из головы. Нам же необходимо почувствовать их положение, как нашу карму, а не просто их карму. Мы должны открыть карму в самих себе, открыть ее не как понятие, а как протекающий; процесс, как раскрытие. Наше развертывание, их развертывание – все это часть одного и того же процесса. Содержание нашей жизни и их жизни может быть различным, как и содержание ума отличается от содержания ума каждого другого человека; но сам процесс совершенно одинаков. Естественные законы, управляющие причиной и следствием, законы, управляющие взаимоотношениями ума и тела, совершенно одинаковы; и вот эта-то одинаковость является путем ко внутреннему пониманию, способом не быть захваченными содержанием – как нашим, так и их содержанием. Фактически установление контакта возможно как раз на уровне этой одинаковости.
Такая одинаковость существует, когда я вхожу в комнату человека, который охвачен сильной болью, и я чувствую ее своим нутром; но это чувство окружено простором, тем простором, который просто пребывает с болью, какова она есть, который охотно позволяет ей следовать естественным путем. Это может быть психологическая боль, подобная гневу, страху или глубокому сомнению; или это может быть рак, разъедающий нервную систему. Я нахожусь в комнате, где налицо крайне невыносимая обстановка, крайняя неудовлетворенность настоящим. И я сижу с ними и позволяю себе войти в это чувство; но я вхожу в такое состояние, взяв с собой понимание того процесса, того контекста, в котором мы все существуем. И входя в это переживание так глубоко, как могу, я прохожу через него, когда они смогут это сделать. Эти слова, разумеется, не передают самого переживания. Но когда я сижу с кем-то, я могу войти в него, я как будто почти становлюсь им. Тогда я – не кто-то отдельный от него; расстояние между мною и человеком, с которым я нахожусь, не является препятствием для моей способности быть доступным для него. А это означает – оставить образ самого себя, как некоего великого белого рыцаря, как полководца кармы, пришедшего исцелить больных и умирающих, в голове которого скрывается некоторое тонкое отрицание того обстоятельства, что и я сам болен и умираю, что и я сбит с толку привязанностью и неведеньем. Я мудр, а они – нет; я здоров – они больны. Это заблуждение.
Будда говорил, что счастье меняется, как взмах лошадиного хвоста. Два человека находятся в этой комнате, и они находятся в ней в силу кармы. Один лежит и устремляется прочь из этой жизни; другой находится здесь потому, что нет иного места, где он мог оказаться более полезным самому себе или кому-нибудь другому. Нам обоим надобно проделать какую-то работу над собой. Если бы мы находились в этой комнате по какому-то другому случаю, мы не извлекли бы максимальной пользы из ситуации. То же самое относится и ко всему, что мы делаем; но когда мы пребываем с собой во время собственного умирания, это просто более очевидно.
Со мною в комнате находится человек, который очень близок к смерти; и он боится. Я могу почувствовать страх смерти и в самом себе. Перерабатывая свой страх, я даю ему возможность, может быть, безмолвную, переработать свой. Если я вхожу в комнату и говорю: «О, вам нечего бояться; все мы проходим через смерть и затем вновь рождаемся», – это не принесет большой пользы; такой подход окажется способом не иметь дела с силою данного момента – со страданием в этой комнате, со страданием человека, который лежит на кровати, а также со страданием того человека, который сидит у этой кровати.