Ленинский тупик - Григорий Свирский

Игорь Иванович подался вперед: «Тихон — купеческие мозги! Гениальный Островский. Купцы в его пьесах постоянно отделяли совесть от закона. Матушка Русь не меняется!»

Тоня от избытка чувств даже руками всплеснула: По совести! По совести!

Тихон, — язвительно спросил Игорь. Что ж это за закон, который при совестливом разбирательстве лучше всего спрятать в стол?

Инякин ответом не удостоил. Кивком отпустил Тоню. Едва за ней закрылась дверь, прозвучал хрипловато-надорванный голос Чумакова — Тонька не хочет, значит, убираться из конторы. Жалится на всех… — Чумаков, бросив окурок на пол, пересел к столу, повертел вокруг пальца ключ на веревочке. Держать Тоньку никак невозможно… — Он вынул из кармана какую-то бумагу. Глядя на нее и хмурясь, перечислял, в какие дни Горчихина отказывалась выполнять его, Чумакова, приказы. Он перечислял прогрешения Тони долго, и половины их было бы вполне достаточно для самой либеральной комиссии. Тимофею Ивановичу невольно вспомнились слова профессора-языковеда, которому он в свое время немало крови попортил: «Избыток фактов есть признак неуверенности…»

Чумаков взял со стола истерзанную, без начала и конца книгу. Книга, похоже, много лет переходила из одной конторы в другую, от штукатуров к малярам, от маляров к каменщикам. Ее листали сотни пальцев; — в белилах, в охре, в кирпичной пыли; на ней, как на палитре, остался след от всех красок, которые когда-либо шли в дело. Чумаков открыл ее на странице, заложенной бумажкой. — Вот. Кодекс законов о труде… КЗОТ. — Он отчеркнул на полях ногтем, протянул книгу почему-то не Инякину, председателю комиссии по трудовым спорам, а Тимофею Ивановичу. — Здесь есть статья: коли рабочий воротит рыло от своего дела….

Игорь Иванович перебил Чумакова голосом, в котором звучала усмешка: — Вы же хотели по совести. А не по закону… Чумаков закрыл книгу, ответил раздраженно: — Мы по совести и разбираемся; а КЗОТ что… — Он бросил книгу на стол, несколько пожелтевших страниц разлетелись по сторонам. — КЗОТ… он для формулировки Игорь Иванович пересел ближе к столу.

— За что вытуриваете Тоню, если по совести! Не можете простить ей давнего?

Чумаков снова повертел на пальце ключ, ответил вполголоса, словно бы застеснялся: — Блюдем, Игорь Иванович, Шурин интерес… Высокий авторитет бригадира. — Покосившись на крановщика и заметив, что эти слова не произвели на него впечатления, разъяснил: — Тоньке с Нюрой Староверовой нa одних подмостях тесно. Того и гляди одна другую вниз столкнет. С восьмого этажа. Развести их надо по разным углам…

От дверей донеслось с негодованием: — Плети-плети, да меру знай!

Чумаков вскипел: — Нужна тебе, бригадир, при живой жене Тонька или нет — дело твое. Но по закону кодекса о труде такую распустеху держать нельзя.

— Он дотронулся машинальным движением до своего уха. — И не будем!.. И вам, Игорь Иванович, ее под защиту брать ни к чему… Вот факты. Вот закон — положил руку на книгу, которую только что небрежно откинул. — Народный закон. Поперек закона не встанете! Не те времена… Понятно?!

Игорь Иванович втянул в себя губы, чтобы удержаться от слов, которые были готовы вырваться, и спокойным тоном спросил, вручались ли Тоне наряды в те дни, когда она отказывалась от от работы?

От дверей послышалось саркастическое: — Хо!.. Вы же знаете, Игорь Иванович, у нас сроду наряды задним числом выписываются!

Игорь Иванович попросил, чтобы ему передали Кодекс законов о труде; отыскал статью, в которой было сказано, что рабочий, не имеющий на руках наряда, имеет право не приступать к заданию…

На грубых, коричневых от зимнего загара лицах Чумакова и Инякина отразилось замешательство. Принимая от Игоря Ивановича КЗОТ, Инякин глянул на книгу настороженно, недружелюбно, как смотрел на людей, от которых жди хлопот.

Затем он поднял глаза на Чумакова… Чумаков молчал, суетливо, по своей привычке перебирая руками… Он впервые столкнулся с человеком, который знал кодекс о труде, оказывается, не хуже, чем он.

Чумаков сунул ключик в нагрудный карман пиджака, намереваясь, похоже, заговорить напрямик.

Белая бурка в галоше наступила на его ногу, и он принялся листать КЗОТ. Пальцы Чумакова заработали со стремительностью кротовых коготков, роющих подземный ход.

Александр метнул в сторону Чумакова насмешливый взгляд: «Что, съели?»

Усмешка Александра, да и само его поведение на комиссии насторожили Игоря Ивановича видно, не зря комиссию по трудовым спорам на стройке окрестили — «Тишкиной комиссией». Огнежка как-то даже бросила в сердцах на одном из собраний: «Инякин суд!»

Почему же то, что говорит народ на подмостях, в общежитии, не прозвучало в устах избранника народа Александра Староверова? Ведь здесь пытаются втоптать в грязь честь его товарища, честь женщины, а заодно и Александра, — словом, действительно, творят Инякин суд…

Правда, Александр не знает кодекса законов о труде, которым манипулируют, как фокусники, Чумаков и Инякин. Его еще на свете не было, когда появился КЗОТ. А ныне Чумаков превратил кодекс о труде в палицу, которой бьют по головам.

Ho… строго говоря, Александр в силах изучить толстущий КЗОТ. С карандашом в руках. Его избрали охранять права рабочих, избрали единогласно, под аплодисменты. А он не спешит даже прочитать об этих правах… И он, Игорь Некрасов, не разглядел всего этого с высоты своего башенного крана… Не увидел самого главного, а в дни выборов-перевыборов, и самого опасного в сегодняшней жизни.

В университете Игорь знавал шустрых молодых людей, аспирантов и преподавателей, которые были отчаянно смелы и велеречивы в коридорах (их так и и называли «коридорными витиями»), но к трибуне таких можно было подтащить разве что схватив за руки и за ноги. То «атмосфера не та», то не хотелось портить отношения с тем или иным влиятельным человеком. Подпали кто университет — они, наверное, посчитали бы высшей мудростью не заметить этого.

Но неужели в Александре Староверове есть что-то от тех мозгляков? — Игорь Иванович взглянул на Александра пристальнее, чем всегда. Его лицо на фоне больничной белизны стены вырисовывалось отчетливо. Как возмужал он в последние месяцы! Лицо остроскулое, костистое, цвета густо-красного кирпича. Решимость, воля чувствовались в недобро поджатых, ироничных губах. Теперь их уже не назовешь мальчишескими.

Александр вызвал в памяти Игоря юного норвежца — рулевого с рыбачьей шхуны. Рискуя жизнью, тот подобрал коченеющего Некрасова в Баренцевом море, куда штурман рухнул вместе с самолетом — неподалеку от норвежского порта Вардэ. У рыбака было такое же грубоватое, продубленное штормовыми ветрами лицо. Сильное лицо.

Может быть, Александра сдерживают корыстолюбивые мысли? Игорь Иванович отогнал недоброе предположение. Александр не корыстолюбец. Он не раз отдавал свою премию подсобницам. И он чужд карьеризма: в бригадиры его за уши тянули — с неделю уламывали, вызывали в постройком. В чем же дело?

Почему Александр Староверов, толковый и властный бригадир (даже неугомонного Гущу унял), смекалистый парень-мотогонщик, которому, кажется, и смерть не страшна, — почему на комиссии, где речь идет о его друзьях и товарищах, он чаще всего садится у двери, изредка иронизирует над Чумаковым, в общем влияет на ход разбирательства не более, чем этот рассохшийся древтрестовский шкаф с отломанной ножкой, где хранится профсоюзное хозяйство? О таких вот и говорят на стройке, что они сидят в выборных органах «заместо мебели».

Все, что Игорь Иванович знал об Александре доброго, как-то вдруг отодвинулось, стерлось нынешним безгласным сидением Александра у профкомовских дверей. Вспомнилось, что Гуща как-то в сердцах сказал о нем: «Шурка — морожены глазки».

Игорь подумал тогда, что Гуща имел в виду цвет насмешливых глаз Александра. Глаза, если приглядеться, и в самом деле имели голубовато-синий, как ледок на изломе, отблеск… Может, Гуща знал об Александре, что-либо, чего не знали другие?..

Нет, кажется, он, Игорь, слишком уж все усложняет. Ларчик просто открывается. Дело в Тоне. Надоели Александру сплетни, и втайне он рад тому, что ее переводят в другую контору. Чужая душа — потемки… Впрочем, какие сплетни! Никто ничего не говорил на стройке, и сейчас Чумаков это просто так сболтнул, для красного словца.

Но тогда что ж… Не исключено, парень впервые после школьных лет «наглотавшись» старорусских хроник о многовековом княжеском противоборстве, — как-то был с ним удививший Игоря Ивановича о том разговор-Александр Староверов окончательно уверовал в то, что от смерд на Руси и для князей, и для торговых людей — ноль. От смерда ничего и никогда не зависело. И это во все века. И при любой власти, на Святой Руси ничего не меняется?…

Черт побери, почему же, почему же, все-таки Александр молчит?! Словно передалось ему безмолвие кирпича, который он изо дняв день пестует в ладонях…