Дневник расстрелянного - Герман Занадворов

Отряхнувшись на пороге, быстро глянули. Среди них Евангелист. Первый протянул руку:

— Юрий.

Второй — широкую, мягкую:

— Петя.

Партизаны вскочили, освобождая место на кровати. Теперь командир снял автомат, бинокль. Сел на кровать. Предложил: «Садитесь». Второй спросил у парня в жандармской форме о постах. Сел тоже. Минутная заминка. Командир:

— Ну как, хлопцы?

— Сами понимаете — хреново.

Закурили.

— Вы здесь давно?

Ответил.

— Что делаете?

Отвечаю в насмешливом тоне.

— Нам говорили: вы журналист. В Киеве работали. (Это политрук.) Ну, а ноги что?

— Когда я попал сюда (коротко, как попал), я решил, что надо браться за рассказы. Сейчас у меня есть готовая книга рассказов о немецком тыле.

— Это здорово. Есть? Можно посмотреть? (Они оживились сразу.)

— Можно, конечно. С собою их нет. Можно принести.

— Вы далеко живете?

— Нет, с полкилометра.

— А как бы их использовать. У вас нет второго экземпляра, чтоб переслать?

Командир:

— Петя, это по твоей части. Надо сделать, чтоб переслать.

— Я был бы очень рад. Это меня все время мучило.

— Ну да. Так они без пользы.

— Как бы сделать?

— Попробую в штаб второго фронта. А о чем рассказы?

— О немцах, о их зверствах, о пленных и партизанах, хоть, к сожалению, о партизанах только по слухам.

— Понимаем.

— Кстати, вы не знаете, Калашников — это реальная фигура? Что с ним?

— Конечно. Он действовал в Западной.

— Тут столько рассказов про него ходило!

— Легенды слагали?

— Вот именно. Об этой легенде у меня есть рассказ.

— А о Григорьеве не слышали? Об отряде Пархоменко?

— К сожалению, нет.

— Мы из отряда Пархоменко. — Это командир. — Надо устроить, чтоб переслать.

Петя:

— Вы сейчас ничего прочесть не можете?

Евангелист:

— Он на память знает. Леонидович, прочти песню.

Читаю.

Командир:

— Хорошо, Петя? Очень хорошо. Надо обязательно переслать. Мы ее будем петь.

Политрук:

— А вы политически стойкий. Листовки тоже можете писать. Надо вас забрать. У нас в крупных отрядах есть политотделы. Есть политуправление второго фронта.

— Пожалуйста, товарищи, я в вашем распоряжении. Смотрите, как целесообразнее. Только у меня два условия. Первое — я не могу по здоровью много ходить. Второе — у меня жена. Она прошла со мной везде по фронтам, и она тоже журналистка.

— Это можно. У нас девушки есть, — сказал командир. — И не все же отряды пешие. Есть такие, что передвигаются только от села к селу на лошадях, подводах. Мы сообщим в политотдел своего отряда. Так договорились?

Присмотрясь к командиру: в таких условиях он поражает своей подтянутостью. Тонкое длинное лицо. Брит, только легкие бакенбардочки на лице, кольцо большое с камнем. Думаю: «Как они изменились, наши ребята. Как их подтянула война». Он чуть кокетничает, командир.

Разговор переходит на общие темы. Что в соседнем селе? Командир очень заинтересован, что там есть националисты. Интересуется отношением поляков. Я говорю откровенно, резко. Это их, кажется, охлаждает. Говорил о мещанах и т. д. Входит один. Рапортует, что посты расставлены. Командир резко:

— А кто стрелял?

Тот что-то бормочет.

— А кто вопил? Никто? Ну ладно, идите, идите.

Раньше командир по поводу песни: «Это надо распространить. На меня она и то подействовала. А ведь меня агитировать не надо. А представляете — для молодежи!»

Интересуется сапогами одного бойца.

— Текут? Плохие? Вот у меня сверху будто хорошие, а тоже текут. И портянка гниет, как немецкий тыл.

По другому случаю:

— Теперь хорошо. Они тыл нынче не могут удержать. Мечутся туда-сюда. А было время — мы из леса носа не показывали. Эта зима для них последняя.

Политрук интересуется, когда моту принести рассказы. Ухожу за рукописями. Мария идет из хаты Евангелиста домой. К ней в темноте сестра Евангелиста:

— Ой, хоть бы побачить. Яки воны наши.

Рукописи Мария приносит в голенище сапога. Просматриваю, уношу дальше также. Все в другой хате, возле приемника. Там орудует Евангелист. Командир и политрук припали к наушникам. Пара партизан стоит молча.

Наконец, политрук порывисто ставит лампешку на лавку, начинает быстро просматривать одну, другую рукопись.

— Так обязательно вторые экземпляры. Условились?

Позже командир.

— Петя, перепиши песню.

Переписываю сам.

Евангелист:

— Прочитайте, Леонидович! Он и нам редко читает.

Читаю. Командир к партизанам:

— Что, хлопцы, хорошая песня?

— Хорошая. А какой мотив?

— Это уж вы сами подберите.

Я подписываю ее.

— Можно своей фамилией? Надеюсь, она ни в чьи руки не попадет.

— Конечно. Мы дорого продаем свою жизнь. Так просто не попадаемся.

Он берет, вкладывает в боковой карман между бумажками.

— Это будет моя любимая песня.

Политрук ушел. Командир остался.

— Ну, сейчас будем уходить.

Стояли молча.

Он:

— Столько хотелось рассказать, но нельзя. У нас строго. Когда будете с нами — все можно. А сейчас нельзя.

— Я понимаю. Потому и не спрашиваю.

Сидели еще во второй хате. Он жаловался:

— Мы совсем одичаем скоро. У нас первая такая встреча. Обыкновенно боятся. Было время — из лесов не показывались.

Политрук пришел.

— Будем отправляться!

Приказал комвзводу:

— Выводите людей к той хате с краю. Знаете?

Потом перешли во вторую. Прощались.

— Ну, мы условились с вами.

— Да. Да.

О пароле: «Пришлем откуда-нибудь из другого населенного пункта человека».

Политрук начинает прощаться с меня. Командир:

— А я отсюда. — Начинает с Евангелиста.

Какая свобода во всех их движениях. Свобода людей, которые открыто и прямо делают то, что хотят.

Мы остались втроем. Наступило похмелье. Нам было ясно: это небольшой отряд, а не часть большого отряда. И вряд ли они чем-либо помогут. Разве оружием. Юрий говорил:

— Вы только разузнайте и укажите, где полицаи соберутся. Мы с ними просто. Я войду, руки из карманов не выну. Все оружие выложат.

Особенно волновало, что Усатый не обеспечил тайны. Нас видела баба, с которой он живет.

23 ноября 1943 г.

На следующий день после описанного мы с Евангелистом направились за машинкой. Она была доставлена на передаточный пункт. Шофер сказал:

— Коля просил, чтоб забрали скорее. Сегодня должны искать. Могут и ко мне зайти.

Евангелист взгромоздил ее в мешке на плечи — «гуся як». Оглянулся:

— Полицай идет!

Ускорили шаг.

— Идет!

Сворачиваем в долину. Евангелист:

— Если он придерется, я его душить буду!

Переждали в кустах. На другую сторону.

— Ходит. В хату зашел, след потерял.

Пригнулись за валом.

С противоположной стороны выстрел.

Быстро пересекаем село. Направляемся в поле. Снег и грязь. Решили: курс на Дубно. Поле. Скирды. Погони, кажется, нет. Далеко внизу, над рекой, Евангелист заметил Марию. Она заметила тоже. Идет яром. Евангелист уже веселее. Вытягивает машинку, усевшись на солому, пробует печатать. Кое-как, уже с криком, заставил закрыть.

Наконец Мария тут. Я ухожу. Захожу в одну из хат. Выжидаю.

Но вот дома — грязный, мокрый. И машинка на чердаке — принесла Мария. Теперь остаются волнения: «Не видали ли?»

* * *

Перед рассветом следующего дня стук в условленное окно. За стеклом высокая фигура Николая.

26 ноября 1943 г.

Вчера появились беглецы. С горы с восточной стороны спустилась часть повозок. Некоторые с полукруглыми наметками на задках. Завернули к колхозу. Разложили костер. Появился квартмейстер — молодой парень, говорящий по-украински очень легко.

— Можно в хату? Сколько вас тут человек? На полу никто не спит? Мы привычные: будем на полу. Придут двое или трое. В пять часов придут, в четыре уйдут.

В другой хате, где говорили: «И на полу негде!» — засмеялся, показал на печку и под кровать: «Мы и там можем. Война».

Одет в две шинели: сверху немецкая, под низом мадьярская. Пилотка. Брезентовая полевая сумка.

Позже узнал: комендант какой-то из Николаева со свитой, несколько немцев, одна баба, добровольцы, пленные — рабочие. Успели сразу напиться. Один совсем пьяный эсесовец держал речь перед собравшимися:

— Вы думаете мы доедем? Никуда мы не доедем. Капут немцам. Факт, капут. Только маленькая щель осталась. Вчера по радио передавали: красные на Луцком направлении прорвались. Они в Западной Украине уже! А мы туда отступаем. Я уже два раза в плену был. Я правду говорю.

Иные боялись таких речей. Расходились.