Дневник расстрелянного - Герман Занадворов

На ее глазах из одной камеры выпустили во двор. Все возрасты. Даже дети лет с пяти. Часовой сменился. Открыли двери трех камер. Один сказал через окошко:

— Нема его тут, тетка. Приходите завтра. В конторе, может, знают.

Билась к коменданту, к гебитскомиссару, пропуск туда больше не дают.

— Это роскошь, титко, сейчас ездить. Сейчас не до роскоши.

Дома упадет головою на стол, схватится за голову руками и плачет, как только зайдет речь о Николае. Ввалились чернотою глаза.

Бабка:

— Що ты робишь, Марфа? У тебя ж дите...

— А я обед ему оставляю. Приготовила. А потом спохватилась — кому ж оставляю я? Его, может, и живого нема. Страшно станет, за сердце схватит. И оставлять нема кому и испечь — нема його к обеду. И не застучить по ночи нихто в окно.

Тетка:

— Убивается Марфа. Це ж роботник був. Як горюе вин з ранку до ночи.

1 ноября 1943 г.

Мария в четверг, 28-го, была в Галочьем. Сделала тридцать километров. Никого не спрашивая, нашла хату лесника... Лукерья (жена лесника) удивилась.

— Щось тебе привело?..

Врачи, мол, слышали: медикаменты тут есть. Весной сбросили.

Лукерья о партизанах:

— Вернулся их начальник. Федей зовут. Был у нас. Вы, может, слышали, ночью стрельба была. (Еще по дороге сторож из поселка Сергиевка: «Таке ночью робилось, я вже тикать зибрався».) Федя кинулся. Прислали, говорит, нам недавно новые автоматы. Ребята все попробовать хотели. Вот и попробовали.

2 ноября 1943 г.

Сводка Информбюро от 27 октября (дойти опоздала). Тезисно: между Нижним Днепром и Азовским морем наши войска продолжают преследовать отступающего противника. За сутки продвинулись на десять — тридцать километров. Занято свыше девяноста населенных пунктов, в том числе крупные: Ново-Алексеевка. Станции Бурчак, Плодородная, Федоровка, Акимовка.

Упоминается Криворожское направление. В районе Витебска местные успешные бои. Полностью очищено шоссе Невель — Усвяты.

За день уничтожено или захвачено сорок два танка и сорок девять самолетов.

* * *

По селам тревога. Два дня назад с совхозов «Затишок», «Черноводы», «Новостройка» погнали скот. В Колодистом были «эвакуированные» овцы. Погнали их, одновременно местную отару. Забрали двадцать коров — мясопоставка. По дороге большинство их разбрелось. Дядьки делали вид, что гонят. По нашему району увозят инвентарь немецкого выпуска. Из девятнадцати сепараторов района увезли семь. В нашем колхозе было три немецких свиковских плуга. Вчера отправили два, третий не нашли. Семьи всех немцев сосредотачивают в одно место — в Головановке. В Рыжевке совсем загорячился комендант. Набрал себе пшеницы из коморы. Потом коморник сделал вид, что ушел пить. Нахлынули бабы, иные приехали волами. Всю пшеницу разобрали. Бригадир помчался к коменданту.

Тот:

— А тебе что надо? Пшеницы? Получай.

Дал бумажку: «Выдать 1 центнер».

В субботу в Ладыженском районе вызвали в район сельское начальство. Предупредили, чтоб каждую минуту были готовы.

22 ноября 1943 г.

Было тревожно. Не писал давно.

Сводка за 18-е.

Ловил долго. В убежище воробьином. Горит свеча. Л.: «Вот тут хорошо». Спокойно. Лежим на соломе. Холодновато. Недалеко крякают во сне утки. Вслушиваемся. Наконец сводка:

«За 18 ноября. Войска 1-го Украинского фронта, продолжая развивать наступление, в упорных двухдневных боях сломили сопротивление противника и к исходу дня 17 ноября овладели городом и железнодорожным узлом Коростень. В районе Житомира и Коростышева наши войска отбивали атаки крупных сил пехоты и танков противника. В ходе боев противник понес огромные потери людьми и материалом.

За день 17 ноября уничтожено семьдесят пять немецких танков, в воздушных боях и огнем зенитной артиллерии сбито тринадцать самолетов противника».

Читаются приказы в связи с занятием Коростеня и Речицы. Приветствует доблестные войска. Отмечает части и соединения. Особо отличившимся присвоено звание «Речицких». Приказы кончаются: «Вечная слава героям! Смерть немецким захватчикам!»

Тишина. Гул машин на Красной площади, двенадцать долгих залпов в наушниках.

* * *

В Колодистом четыре дня уже приказывают свести коров на базарную площадь «для вызова». Никто не ведет. Тринадцатилетняя девчурка, рассказывая, смеется: «Забастовку роблять».

Через Ладыженскую ежедневно гонят овец. Тысячи. Одна в отаре с колокольчиком. Все крутятся около нее.

Полицаи стерегут ночью. Часто раздают: «Разве их кто сосчитает».

В Троянове долго стояли кабардинцы. Неделю назад тронулись. Без конца шли возы с будками, ехали арбы, двуколки. Маленький перерыв — опять (вид, как у татарских возов времени Батыя). Мужчины в бурках, кубанках (странно их тут увидеть), заезжали, покупали на прощанье водку.

Один к старику — кабардинцу:

— Дед, куда бог несет?

— Нэ знаю. Начальник знает.

Один заскочил, просил водки. Отнесли. Потом табаку.

— Еще этот табак не скурю, опять здесь будем.

* * *

9-го у Л. Он не вернулся 6-го, 7-го послушать не пришлось. 8-го поймал, что 6-го взят Киев. На поле боя (в Пуще) — 15000 немецких трупов. Разбито 12 немецких дивизий.

9-го собрались. Поговорили больше о машинке. Решили на завтра. Окончательно.

Утром Усатый, возбужденный, в хатынку:

— Чрезвычайное заседание. Сейчас придет Связист.

— Что, провалился кто-нибудь?

Стало холодновато внутри.

— Нет. У нас на Кутку партизаны. Вечером пришли. Ночевали по хатам. Двое — в нашей. Надо решать, что делать. Я за то, чтоб уходить. Пусть заберут — и все.

— А Связист?

— Он считает так же. Ребята боевые. Мокрые все пришли, но боевые.

Вошла Мария. Рассказали. Она, помолчав:

— Рано или поздно это придется сделать. Идти так идти.

Усатый нервничал:

— Да где же он? Там могут хватиться. Подозревать могут.

Собрались уже уходить, но вернулись. Сидели вчетвером. К моей радости, Л. был настроен спокойнее. Решили разведать, встретиться, выяснить, не провокаторы ли. Добиться свидания с командиром. А пока срочно в Колодистое к унтер-офицеру{30}.

Пошли со Связистом, вышли на окраину Колодистого долинами. Унтер зашел внутрь конторы, прочел лист, в нем рапорт: «Такого-то числа из помещения конторы украли машинку. Меры для розыска приняты». Пожал мне руку. Связист сидел за столом с шофером.

Мы, полулежа на диване, говорили в четверть голоса.

Унтер:

— Только мне еще одну девушку пришлось втянуть. Она несла, я шел позади, наблюдая.

Он зябко кутался в голубовато-серую на суконной подкладке шинель.

— Что-то морозит меня. А теперь в окопах лежать бы... Я решил эвакуироваться. Что-то подсказывает, что здесь остаться нельзя. А там всем один ответ будет. Здесь же обязательно нас в трудовую пошлют. Мне еще года два пожить хочется. Там, может, пошлют на английский фронт. Может быть, в плен удастся попасть. Я теперь опьянеть не могу. Сколько бы ни пил. Только голова болит.

Условились: завтра заберем машинку. Пришел домой — темнело. Евангелист появился снова.

— Говорил с командиром и политруком. Хорошие ребята, негордые. «Если кто будет лучше командовать, — говорят, — пожалуйста». Сказал, что с Москвою можно связаться.

Мария осталась в хате Евангелиста. Вдвоем они крутили велосипед, заряжали аккумулятор.

Пошел в хату Усатого. Теплынь. Грязь. Усатый встретил на пороге. С постели, где полулежали, поднялись двое. Один — широкоплечий, в форме немецкого жандарма, в погонах с золотыми широкими кромками. Другой — в гражданском платье. Поздоровался, пожал руку. Закурили. Усатый хлопотал с табаком. Поговорили о погоде: «Паршиво. Все мокрые. Вот немного обсушились». О немцах. «Они ночью не попадутся. Ночью немчура не пойдет». О вчерашнем приходе: «Часов в десять вышли. Все дождь и дождь. Все-таки шли. Повымокли. Хорошо, что обсушились. Мы здесь из хаты никуда не выходили. Даже по надобности на горище». О казаках: «Они нам в одном селе засаду устроили. Там колхозный двор. С краю. Подходим — слышим: «Кто идет?» Мы в хату. Они за нами пулеметом затарабанили. По всему пошло от поста к посту: «Кто идет?»

Жаловались на обувь. «Как бы хорошо, чтоб нам подбросили по штанам. Все мокрое. Парит».

Усатый был больше в сенях.

Дверь открылась, пропустила двоих. С ними Усатый и Евангелист. Первый — высокий стройный, в светло-серой двухбортной шинели, будто влит в нее, в пилотке и в сапогах. На груди бинокль, подвешен за пуговицу фонарь электрический, через плечо перекинут тридцатидвухзарядный автомат. Другой — в кожаном политотдельском, таком привычном пальто и кепи, плотный парень — типичный политработник.