Астрея. Имперский символизм в XVI веке - Фрэнсис Амелия Йейтс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Возьмём, к примеру, лунный символизм. Богиня луны под разными именами – Дианы, Цинтии, Бельфебеи – является одной из самых популярных фигур, используемых почитателями Елизаветы, а культ Цинтии в умах некоторых поэтов наполняется неким эзотерико-философским смыслом.
Из проведённого исследования мы знаем, что луна – это символ империи, а солнце – папства. И, следовательно, дева имперской реформы, противостоявшая притязаниям пап, вполне может стать целомудренной лунной богиней, источающей со своего королевского трона сияние чистой религии. Кроме того, имперский культ всегда искал себе философского обоснования: идеальный правитель – это всегда король-философ. Так называемая елизаветинская «Школа ночи» с её поклонением Цинтии и приверженностью умственному созерцанию[261] могла опираться на «имперскую» традицию не только в политическом, но также и в религиозном, философском и поэтическом смыслах.
Для полноценной разработки этого предположения потребуется отдельное исследование. Здесь же мы можем ограничиться лишь одной поэтической цитатой. Джордж Чапмен в своём «Гимне Цинтии», который справедливо можно назвать квинтэссенцией её культа, обращается к Елизавете-Цинтии с такой мольбой:
Then set thy Christall, and Imperiall throne,
(Girt in thy chast, and neuer-loosing zone).
Gainst Europs Sunne directly opposit,
And giue him darknesse, that doth threat thy light[262].
(Направь же свой хрустальный и имперский трон
(Что в пояс целомудренный неслабнущий затянут)
Против Европы солнца
И затми его, что свету твоему несёт угрозу).
Здесь в образе затмения имперская луна противостоит европейскому солнцу, являя собой ту антитезу, которую мы привыкли видеть в форме противопоставления короны и тиары. И далее в том же стихотворении мы видим что-то похожее на описание лунного герба, начинающееся со строк:
Forme then, twixt two superior pillers framd
This tender building, Pax Imperij named…[263]
(Построй же между двух больших столпов
Тот дом желанный, что имперский мир зовётся…)
Это напоминает нам о двух колоннах с имперского герба Карла V, которые образуют здесь символизируемый луной Pax Imperii. К этим цитатам можно было бы добавить и другие, подтверждающие теорию о том, что умозрительный мир ночи и лунного света, в котором ряд интеллектуальных поэтов елизаветинской эпохи нашли своё духовное пристанище, являлся гибеллинским миром, управляемым луной имперской реформы.
Ещё один часто используемый образ Елизаветы – это дева-весталка. К нему относятся любопытные портреты королевы с ситом[264], изображающие её весталкой Тукцией, держащей в руке свой главный атрибут. Римские и религиозные коннотации вестальской девственности не требовали большой доработки[265]. Именно весталкой предстаёт Елизавета в одном из немногих определённых намёков на неё у Шекспира (а fair Vestal throned by the West[266]). Акцент делается на «имперском» характере этой весталки и, возможно, совсем не случайно она появляется именно в «Сне в летнюю ночь» – пьесе, от начала до конца залитой лунным светом.
Елизаветинский символизм необязательно связан с девственностью. Как справедливый и мирный правитель, она несёт достаток и изобилие своему народу и может прославляться как богиня-мать Церера:
Mater Eliza, meae, dum viverat alma, parentis,
Dives eram, placidae Pacis alumna, Ceres…[267]
Так университетский поэт оплакивал смерть королевы. Следует напомнить, что справедливая дева золотого века держит колос и уподобляется Церере[268]. Она – девственница, но дарит плодородие, что в равной мере относится и к Елизавете. Всё это применимо не только к материальной, но и к духовной сфере, где Джувел описывает королеву как кормилицу английской церкви[269].
Идея о связи девы плодородия с девой-королевой подводит нас к наиболее смелому из всех сравнений. Многие из символов этой девы – например, Роза (тюдоровская роза, знак объединения, мира и мистической империи), Звезда, Луна, Феникс, Горностай[270], Жемчуг[271] – являются одновременно и символами Девы Марии. И есть множество свидетельств того, что кое-кто из живших в ту эпоху также прибегал к этому сравнению. В одной из песен «Второй книги арий» Джона Доуленда содержится такой совет:
When others sing Venite exultemus!
Stand by and turn to Noli emulari!
For Quare fremuerant use Oremus!
Vivat Eliza! for an Ave Mari![272]
(Когда поют другие Venite exultemus!
Оставь, взявшись за Noli emulari!
А вместо Quare fremuerant пой Oremus!
Vivat Eliza! Вместо Ave Mari!)
«Да здравствует Элиза!» вместо «Славься, Мария»! Столь удивительное предложение может навести на мысль о возможном полусознательном стремлении заместить культом королевы-девы культ Богородицы, один из самых непреложных элементов старой веры. Известна гравюра с изображением Елизаветы и её эмблемы феникса, под которой написано: «Сия дева-королева Елизавета пришла в этот мир в канун дня Рождества пресвятой Девы Марии и покинула его в канун Благовещения Девы Марии в 1602 году». За этими словами следует двустишие:
She was, She is (what can there more be said?)
In earth the first, in heaven the second Maid[273].
(Она была, и Она есть, что можно здесь ещё сказать?
Земною первой и небесною второю девой).
Такое невероятное высказывание, похоже, подразумевает, что почившая королева Елизавета теперь является второй Пресвятой Девой на небесах. И правда, что можно здесь ещё сказать? Разве что добавить, что подобный подтекст не так уж редок в елизаветинской литературе. За примерами достаточно обратиться к песням университетских поэтов, написанным на её смерть:
Lux ea quae divae festum natale Mariae
Iuncta praeit, fuit illa dies natalis Elizae…[274]
(Тот же рассвет, что предварил торжество – день рождества Марии
Всевышней, он же и день тот означил, когда родилась королева).
Или:
Virgo Maria fuit, fuit illa: beata Maria,
Inter foeminum Beta [i. e. Elisabeta] beata genus[275].
(Девой невинной Мария была, девой была и королева, блаженной
Мария-Елизавета также блаженной средь женщин была).
Одно из имён, которым поэты здесь называют Елизавету, а именно Beta, звучит похоже на Beata Maria. В написанных на её
