За нами Москва. Записки офицера. - Баурджан Момыш-улы

На тактических учениях предоставлял ему первому слово: уяснить задачу, оценить обстановку, принять решение. К моему удивлению, он не различал эти три понятия и всегда сразу принимал путаное и необоснованное, безо всякого замысла «решение», громко заявляя: «Я решил». Краев, Севрюков, Попов, Бозжанов и другие, лежа на земле, тихонько посмеивались над тактической безграмотностью Филимонова. Нелегко человеку стать солдатом и офицером. Армия предназначена для войны, для боя.

Для армии нужны не добрые «папаши», а строгие, требовательные командиры, которым отцы и матери доверяют своих «деток» с наказом: «Обучи, воспитай, взыщи, научи и веди в бой!» Не все люди одинаковы: одним достаточно сказать слово, другого надо убеждать, третьего не грешно и принуждать. Бозжанов, Краев, Рахимов, Севрюков, Степанов, Борисов, Танков и другие знакомые вам боевые товарищи мой упрек «Почему это не сделано?» переживали тяжелее, чем строгий выговор, а Ефим Ефимович Филимонов на одно «почему?» отвечал мне десятками «потому». Поэтому я никогда не задавал ему такого вопроса, а просто приказывал: «Сделать так... Доложить!»

Слухи об «издевательстве» над Филимоновым дошли до генеральских ушей. Как-то в окрестностях станицы Талгар я проводил батальонное учение. Вдруг неожиданно примчалась легковая машина. Приехал генерал в сопровождении комиссара полка. Генерал потребовал план учения. К счастью, мы с Рахимовым ночью не спали и, как умели, разработали план учения, приложив к нему аккуратно отработанную Хабибуллой карту. Генерал приостановил учение. Внимательно изучив наш план, он спросил:

— Кто разработал план?

— Я и лейтенант Рахимов, — ответил я.

— Почему этот план не утвержден командиром и комиссаром полка?

— По плану, товарищ генерал, командир полка через неделю проводит с нами учение на эту тему. Я решил предварительно потренировать батальон.

— Значит, не хотите лицом в грязь ударить перед командиром полка. Это хорошо! Мне это нравится. — Он лукаво улыбнулся и, обращаясь к комиссару полка, спросил: — Все ваши батальоны так готовятся к предстоящему учению?

— Я не в курсе, товарищ генерал, — неловко признался Логвиненко.

Генерал усмехнулся, но ничего не сказал.

— Отведите батальон на исходное положение, откуда начали учение, — приказал он мне. — Я хочу посмотреть сначала, как у вас получается.

Дали «отбой». Роты заняли исходное положение...

— Я, кажется, малость разобрался в вашем плане. Переставьте роты. Ну, сделайте рокировку первой роты со второй.

Пока роты рокировались, генерал взял карандаш и исчертил всю нашу схему, изменив направления и задачи.

— Пусть люди на месте покурят, — сказал он, передавая мне «искалеченную» схему. — Вы изучите эту обстановку, что я нанес. А мы с товарищем Логвиненко немножко побродим среди народа...

Генерал вернулся через час. Вызвал командиров и политруков рот и при них сам в роли командира полка принял решение и поставил нашему батальону «боевую» задачу. Затем приказал мне уяснить задачу, оценить обстановку и принять решение. Я очень волновался и выпалил, видимо, все скороговоркой и по шаблону. Он остановил меня и приказал говорить «по-человечески» и «с толком», «чтобы каждому смертному было понятно». Разумеется, я сконфузился. Потом взял себя в руки и начал докладывать.

— Так, так, — поддакивал мне генерал, как мать, одобряющая верные шаги своего ребенка. Это меня подбодрило, и я, окончательно осмелев, вошел в русло «человеческого, командирского языка»...

Генерал утвердил наше решение. Далее, заслушивали командиров рот. Филимонов засыпался, а Севрюкон и Краев отличились.

Начался «бой». Бойцы и командиры старались до предела. В ходе «боя» генерал не давал сложных «вводных», а придерживался плана.

Дали «отбой». Батальон собрался. Генерал сделал общий разбор перед бойцами, указал на отдельные недостатки и закончил свою речь так:

— Сегодня вы неплохо поработали. А завтра, думаю, будете работать и учиться лучше, послезавтра — еще лучше. Хорошая учеба, товарищи, — верный залог успеха в бою!

Сделать разбор с командирами и политруками генерал приказал мне. Когда я проводил его к машине, он посмотрел на Логвиненко и с укором сказал:

— Передайте командиру первой роты Филимонову — пусть он учится у командира батальона, а не жалуется.

Логвиненко захлопал глазами, как бы умоляя генерала «не выдавать тайны», но тайна была выдана.

Я отвлекся от того места рассказа, когда Филимонов позвонил мне из Матренина и сказал:

— Думаю, как только он пойдет на нас, встретить огнем... Что ж более нам остается, товарищ комбат?

— По-вашему, Ефим Ефимович, что немец замышляет? — спросил я его.

— Не зря же накапливаются в лесу, наверное, скоро пойдут в атаку.

— На часок оттянем его атаку.

— Как на часок, товарищ комбат?

— С ним Курганов будет разговаривать.

— А, понял, товарищ комбат...

Кончив разговор с Филимоновым, я послал Рахимова к подполковнику Курганову, а Бозжанова с Андреевым — в Матренино, к Филимонову.

Артиллеристы и на этот раз нам хорошо помогли. Скопившаяся на опушке леса, против деревни Матренино, пехота врага была рассеяна двумя артиллерийскими налетами. Подполковник Курганов передал через Рахимова, что у него осталось ограниченное количество боеприпасов.

Прошло около двух часов затишья. Оно показалось зловещим. Солнце стояло на две пики выше горизонта. На снежном поле, как шрамы от оспы, темнели следы не-давних боев.

Часто говорят, что в бою время проходит незаметно. С таким обобщением я лично не согласен. Предел человеческого напряжения и нетерпения проявляются именно в бою. Особенно изматываются нервы в оборонительных боях, когда инициатива в руках противника, когда ждешь и не знаешь, откуда, когда и как он тебя стукнет.

Нас мучило напряженное ожидание — мы ждали захода солнца, ждали темноты, а солнце не заходило, темнота не наступала.

В 1941 году и мы и немцы не умели воевать ночью, Так называемые «ночные действия» разрабатывались в штабах, докладывались по команде начальству, а в войсках толком не проводились. Немцы ночью не наступали, хотя имели на это приказ командования, а наши не контратаковали, хотя тоже имели приказ. Ночь использовалась в основном для перегруппировок. Часто ночь была передышкой для обеих сторон: ночью поешь спокойно, часа два, а то и три поспишь. Это знали все и ждали наступления темноты.

Вдруг — грохот обстрела. Я смотрю на часы и засекаю. Пять минут... Десять минут...

— Соединить с Филимоновым... Что у тебя? Ты жив, Ефимушка?

— Пока жив, товарищ комбат. Долбит, проклятый, слышите?

— Значит, он хочет ночевать в Матренине?

— А кто его знает...

— Посмотрим, кто из нас будет ночевать.

— Мы, товарищ комбат...

— Брось трепаться!

— Мы выдержим...

— Вот что, Филимонов, выслушай сначала.

— Слушаю.

— Как только он прекратит обстрел, сдать Матренино без боя.

— Как, как? — растерянно, не веря, переспросил Филимонов. — Сдать без боя?! Что вы говорите, товарищ комбат?

— Что? Думаешь, ослышался? Как только он прекратит обстрел, забирай раненых и — бежать в беспорядке к мосту! Остановиться у моста! Ни в коем случае «языка» не оставлять! Бежать всей ротой! Сдать Матренино!

— Слушай, комбат! — со всей силой ударил меня по плечу Толстунов. — Ты, по-моему, с ума сошел. Что ты делаешь? Объясни толком, почему ты без боя сдаешь Матренино? Ведь генерал приказал...

— Ну, пойми же, Федор Дмитриевич, как «просто» и как «весело» было бы, отбиваясь до последнего патрона, умереть с честью! Сколько людей мы потеряли сегодня? Ты говоришь: «Генерал приказал». Ведь генерал также приказал беречь людей.

— Но не бегством же!

— А я решил бежать! Немец хочет взять Матренино голыми руками.

— Ну, что же, сделаем так, как он хочет. Мы сдадим деревню без боя, а из леса будем угощать его огнем.

— А что если люди не остановятся у моста, как ты приказал, и немец пойдет за ними по пятам?! — в тревоге произнес Толстунов.

— Ты прав. Давай я сам поеду туда, а ты здесь за меня, за Танкова оставайся. Как говорится, «пан или пропал», решения отменять не стану...

Рахимов, Синченко и я мчались галопом к Матренину. Когда мы выскочили из леса, то увидели, как из деревни бежала в полном беспорядке рота. Андреев шел широкими шагами, не обращая внимания на бегущих.

Я ужаснулся: люди бежали в настоящей панике. Последними бежали Филимонов и Бозжанов. Озираясь, как испуганный теленок, Бозжанов спотыкался почти на каждом шагу и часто падал.

У моста мы слезли с коней.

Рахимов (он был спортсмен-альпинист) побежал навстречу роте с криком: «Стой! Остановись!», а Синченко увел наших коней под мост. Я нарочно прохаживался по мосту. И хотя казалось невозможным остановить это паническое бегство, бойцы, пробежав еще по инерции сотню шагов, остановились.