«Мемуары шулера» и другое - Саша Гитри

Он глядел на меня, будто «не верил своему глазу» — и это посеяло во мне подозрение, что до сих пор он держал меня за полного придурка. Это удивление, впрочем, растянулось на многие годы. Он выразил его в тот же вечер, вернувшись домой — и ничто не мешает мне воспроизвести здесь те строчки из его личного дневника:

«7 декабря 1905 года. — Вчера, в театре «Матюрен», «Ноно», три акта, которые оказались настоящим откровением. Я имею в виду отпрыска знаменитого Гитри, который, оказывается, разродился одарённым драматургом. Молодость, острота ума и ни капли глупости. Все мы были восхищены и поражены. Пьеса, подписанная Капю или Доннэ, нам бы просто понравилась, Сашу же ждёт ошеломляющий успех».

Назавтра Порель заказал мне пьесу. А Режан со своей стороны попросила другую.

Не подумайте, читатель, будто я придаю «Ноно» какое-то особое значение, ибо если её успех и удивил множество людей, то больше всех удивил он меня самого.

Поверьте, сейчас я говорю вполне искренне. И доказательство тому, что тридцать лет спустя, после того, как постановку этой пьесы возобновляли добрых семь раз, я так и не решился её опубликовать, полагая, что, возможно, в начале пути мне удалось извлечь урок из ошибки.

Первые неприятности

7 декабря 1905 года, назавтра после премьеры «Ноно», мне был сам чёрт не брат!

Одна моя пьеса уже красовалась на афише, ещё две новых комедии репетировались — одноактная в стихах в театре «Одеон» и одноактная в прозе в театре «Капуцины» — и ещё две заказаны!

Должно быть, в ту пору я был совершенно несносен, кто знает, но я не отдавал себе в этом отчёта. Я вспоминал о своём бесславном ученье, о тревоге за своё будущее, вполне, впрочем, обоснованной, которую ещё вчера внушал своим родичам. Да-да, согласен, она была вполне оправдана, эта тревога, но настолько велика, что уже превращалась для меня в настоящий вызов! Теперь я брал реванш, мне было двадцать — и я был самым счастливым человеком на свете!

А счастливый человек, он всегда нагл и заносчив. Да простят мне такие слова.

Ах, мне тогда и в голову не могло прийти, какая чёрная полоса, какая цепь неприятностей ждёт меня на следующий год — и на все последующие вплоть до 1910 года.

В прессе про «Ноно» говорили мало.

Катюль Мендес почтил спектакль своим присутствием, но в ответ на настойчивый вопрос дрожавшего от почтения директора:

— Можем ли мы надеяться, мой дорогой мэтр, что вы окажете нам честь и упомянете про «Ноно»? — старый вальяжный лев ответил:

— Да нет... вряд ли это стоит моего внимания!

Короче, три-четыре хвалебных, даже, я бы сказал, неожиданно восторженных статьи, о которых у меня остались лишь смутные воспоминания, и среди них одна, которую я действительно сохранил: это статья в газете «Радикал».

Я только что перечитал её. Бумага, конечно, слегка пожелтела — ведь ей уже три десятка лет. Но она не выглядит на свой возраст. Для меня она будто только вчера вышла — а нынче вечером кажется, будто сегодняшняя. Есть удовольствия, которые испытывают один раз и навсегда и о которых потом упоминают лишь в прошедшем времени. Но бывают и другие, они редки, о них всегда говоришь в настоящем. И упомянутая статья именно тот случай.

Что же касается того, кто написал её, то он не сделал блестящей карьеры на поприще критика — зато проявил себя в другой сфере: это был Анри Бернстайн.

И если однажды нам суждено поссориться, один из нас двоих затаит злобу куда меньше другого — благодаря этой самой статье.

«Ноно» сыграли всего шестьдесят два раза. Сегодня это кажется сущим пустяком. Но ведь я говорю о событиях тридцатилетней давности, о времени, когда сотый спектакль был настоящим событием. Впрочем, мы смогли бы найти замену Бланш Тутен, когда её вновь затребовали в «Одеон», и «Ноно», конечно, могла бы продержаться на сцене куда дольше, не случись следующее событие.

В вечер премьеры в зале появился Порель. В те времена он возглавлял театр «Водевиль». Тогда это был самый великолепный театр Парижа — сегодня, увы, это всего лишь кинотеатр.

Порель в зале, это была не шутка!

Почему, ради кого он пришёл?

Я спрятался во тьме одной из незанятых лож и искоса, тайком не спускал с него взгляда. Он улыбался.

В конце первого акта я увидел, как он карандашом нацарапал пару слов на одной из страниц своей программки. Потом оторвал уголок странички, подозвал билетёршу и вручил его ей.

Что бы это могло значить?

Минуту спустя билетерша приоткрыла дверь моей ложи, и на клочке бумаги, что она протянула мне, я прочитал слова, которые показались мне словно сотканными из огненных букв: «Согласен на трёхактную пьесу в будущем году. Порель».

Я бросился к нему в ложу, чтобы поблагодарить от всей души. Он уже поднялся с кресла и стоя надевал пальто.

Стало быть, он уже собрался уходить?

— Вы уже уходите?

— Да, малыш. Я ведь пришёл только ради вашей пьесы.

— Но ведь... в моей пьесе ещё два акта.

— Ах, вот как? Выходит, это трёхактная пьеса? А я и не знал. Что ж, тогда остаюсь. В таком случае, увидимся позже.

Он проговорил это таким многообещающим тоном, который наполнил меня безумными надеждами.

В конце спектакля он был настолько доволен, что тут же на месте ангажировал Виктора Буше и Дюбоска, сказав мне:

— Так они оба всегда будут у вас под рукой, чтобы возобновить постановку «Ноно»...

_ … ?

— когда она войдёт в репертуар театра «Водевиль» на будущий год!

Потом вполголоса добавил:

— Только вы уж позаботьтесь, чтобы не слишком затягивать спектакли здесь.

Вот по этой самой причине «Ноно» и играли на сцене всего шестьдесят два раза.

Месяц спустя Порель объявил о постановке моей пьесы афишей, где представил её весьма неожиданным образом, обозвав «пикантным пирожком» — однако этой репризе в театре «Водевиль» суждено было исполниться лишь тринадцать лет спустя, и уже при другом директоре!

Что же касается другой пьесы — «Согласен на трёхактную пьесу в будущем году» — от неё он просто-напросто отказался сразу же, стоило мне её ему прочесть. Называлась она «У Зоаков».

Бедняга, я так разозлился на него тогда — и всё же разочарование, что я испытал по его вине, вряд ли могло сравниться с радостью, которую он мне доставил.

Если я и рассказываю об этом в подробностях, то только с мыслями о своих юных собратьях по перу. Полагаю, им невредно узнать, что даже самые удачливые карьеры вначале не застрахованы от неудач, и в те моменты они доставляют вам нешуточные огорчения.

В первом акте «Ноно» сорокалетний мужчина резко, почти грубо даёт отставку своей старой любовнице, которая ему смертельно надоела. Он без конца повторяет ей: «Всё, с меня хватит. Я больше видеть тебя не могу. Убирайся!»

Так вот, я собирался предложить роль любовницы одной известной пожилой актрисе, которая, едва прослушав первый акт, почти выставила меня за дверь со словами:

— Позволить себе написать пьесу о моей личной жизни, это уже отвратительно... но осмелиться предложить мне эту роль... знаете, хочется думать, что это просто по недомыслию!

«Лё Квц»

Таково было непроизносимое название буффонады, которую я сочинил всего за час и которая была поставлена в 1905 году в театре «Капуцины».

Весьма эксцентричный, на редкость проницательный директор этого театра, Мишель Мортье, которого мы фамильярно звали «папашей Мортье» — именно ему суждено было несколько лет спустя основать театр «Мишель» — составлял разнообразные спектакли и умудрялся подбирать потрясающий состав исполнителей. Над ним охотно подшучивали, ибо это был большой оригинал, но нельзя было не восхищаться его смелостью. Он ангажировал Макса Дэрли, Жемье, Виктора Мореля, Луизу Балти — он платил по восемьсот франков в день Жанне Гранье! Его расходы составляли тысячу восемьсот франков, а выручка едва достигала двух тысяч — но он умудрялся собирать эти деньги! Каждый вечер он собирал максимум. Остальное его мало интересовало!

Все театральные директора любят льстить себе мыслью, будто знают «своего зрителя». Думаю, это заблуждение. У крупного театра не может быть «одного зрителя». Будь у него всего один зритель, ему бы просто не выжить. Надо, чтобы вашими зрителями были все, от партера до галёрки. Вот все эти зрители и называются словом «зритель». В театре «Капуцины» не было балкона. Это был не просто маленький театр, это был партер театра. Там были места лишь «одной» категории. А стало быть, и «один-единственный зритель». Вот почему Мишель Мортье, в отличие от других, действительно мог похвастаться тем, что у него есть свой «зритель». Впрочем, он отнюдь не лишал себя этого удовольствия! Более того, каждый вечер он был там, на контроле, и самолично принимал зрителей, и разговаривал с ними, в антракте расспрашивал их мнение, а в конце спектакля благодарил за то, что пришли. Короче, уж кто-кто, а он-то имел полное право говорить, что знает «своего зрителя».