По закону «Триады» - Фридрих Незнанский

Голованов изучал распечатки бухгалтерии фирмы Мальцева — об этом просил Меркулов, и хотя Голованов был убежден в тщетности такого занятия, но все равно больше делать было нечего. Плетнев пил минеральную воду, сидя на подоконнике скучал. Филипп Агеев дремал за своим рабочим столом, положив голову на руки.

— Странно, — сказал вдруг Сева.

— Что именно? — спросил Филя, не открывая глаз.

Плетнев тоже посмотрел вопросительно.

— Мальцев жертвовал деньги на благотворительность, уходил от налогов.

— Обычное дело, — сказал Плетнев.

— Обычное-то обычное, да не совсем. Суммы какие-то просто смехотворные. Так на налогах не сэкономишь. Год назад он жертвовал гораздо больше.

— Значит, дела у него последнее время шли не очень, — предположил Агеев.

— Тогда зачем вообще это было делать? Из того, что я вижу, складывается только одно впечатление. Он кому-то что-то доказывал, демонстрировал, причем явно не налоговой полиции.

— Каким-то рэкетирам?

— Едва ли, — задумчиво сказал Голованов. — Пожалуй, стоит посоветоваться с Меркуловым.

— Его же нельзя беспокоить, — напомнил Плетнев.

— Боюсь, время пришло.

Ирина

Ирина сидела на диване возле магнитофона и слушала найденную пленку. Она практически ничего не понимала и была так сосредоточена, что не слышала, как хлопнула входная дверь. В комнату вошла Катя с пакетом. Ирина заметила ее, только когда та подошла вплотную, вздрогнула.

— Уф, Катька, нельзя так людей пугать!

Выключила магнитофон.

— Привет! — наигранно весело сказала Катя. — Решила заскочить посмотреть, как ты тут подоконники грызешь. Вот, — она приподняла пакет, — в супермаркет забежала.

В пакете были фрукты, йогурт, блинчики, пельмени.

— Да была я сегодня в магазине.

— Н-да? И где же продукты?

— Турецкому отправила.

— Понятно. Ничего, лишним не будет. Что от мужа слышно?

— Аты разве телевизор не смотришь? Он сбежал сегодня утром.

— Как?! — Катя села рядом.

— Шутка.

— Нашла случай пошутить… Что адвокат?

— А что адвокат? Звонит, отчитывается, но, в общем, ничего нового.

Обе замолчали. Катя почувствовала себя лишней: похоже, Ирина ей не рада и помощи от нее не ждет. Но она все-таки попыталась как-то наладить контакт. Спросила беззаботным голосом:

— А что это ты слушала, когда я вошла? — кивнула на магнитофон. — Голос как будто знакомый…

— Нашла вот у Турецкого — спрятано было… Не знаю, вдруг это как-то поможет?

Ирина включила запись. Катя вслушалась в голоса. Вдруг энергично закивала.

— Знаю, знаю! Точно. Вот этот — министр, забыла фамилию… Макаков… Нет, Максаков!

— Максаков?

— Ты где живешь, Ирка? Министр такой есть, по ящику часто выступает…

— А второй?

— Второго не знаю… Подожди! Ты думаешь, это какая-то улика? Против кого? — Катя немедленно увлеклась. — Против этого второго? Максаков-то большая шишка…

— Не знаю.

— Ты бы передала пленку адвокату, пусть он послушает и спросит у Александра.

— Может, и передам, — кивнула Ирина. — Или сама у него спрошу. И вообще, не говори об этом никому, ладно?

— Хорошо, — вздохнула Катя и пошла к двери, остановилась. — Послушай, а может, ко мне пока переберешься? Страшно ведь одной, а?

Ирина вспомнила настоятельные просьбы мужа уехать из дома. Что они все, сговорились, что ли?! А кто в лавке останется? И она сказала решительно, хотя совсем неискренне:

— Мне не страшно. И потом, я уверена, со дня на день он уже вернется.

Катя ушла, пряча улыбку. Черт разберет этих Турецких. Только-только вроде бы разругались насмерть, и вот поди ж ты…

Турецкий

Турецкий сидел на корточках, прислонившись к стене, и с тоской поглядывал на высокий забор. Арестанты были на прогулке, но Александра Борисовича свежий воздух не радовал.

Дни идут. Из тюрьмы он ничего не может сделать. И не может никому довериться. А от его бездействия там, на воле, возможно, пострадают невинные люди.

Неподалеку Степан интенсивно отжимался.

— Физкультура, да? — вяло поинтересовался Турецкий.

— Я к воле готовлюсь. Тебе-то что?

— Физкультура — это зло, — сказал Турецкий.

— Как это? — удивился Степан.

— Да очень просто. Взять, например, бег. Бегущий напрягается, потеет, громко дышит и выглядит неопрятно, даже если он в форме. А идущий практически всегда элегантен. Никакого особенного надрыва и напряжения, просто переставляешь ноги в любом направлении и наблюдаешь окружающее. Опять-таки регулярные прогулки не только положительно влияют на организм, но еще и провоцируют умственную деятельность. Идешь себе, идешь, и вдруг в голову начинают проникать всевозможные мысли. А мысли — это всегда хорошо.

Степан наконец понял, что над ним просто издеваются.

— Да пошел ты…

Через некоторое время Степан не выдержал и подошел снова.

— А ты, значит, моцион игнорируешь? И даже не ходишь, не то что не бегаешь… Некачественно себя ведешь, мент. Неизвестно, сколько еще сидеть, надо форму поддерживать.

Вдруг рядом оказался Рама.

— Не мешай, он побег планирует.

Степан засмеялся. Рама сделал ему знак глазами. Степан остался недоволен, но все-таки подчинился — отошел. Рама присел рядышком с Турецким.

— Как жизнь, корешок? Не говори, сам все знаю — солнышко светит, но не греет.

Турецкий молчал.

— Знаешь, почему меня Рамой кличут? Потому, что у меня все есть: хочешь бухло, хочешь «снежку» или гашику… Услуги тоже оказываем: малява на волю или дружку позвонить…

— Спасибо. Денег нет.

Рама пожал плечами:

— Ну, если заведутся деньжата и охота появится, знаешь, что делать.

Рама оставил Турецкого и двинулся к Кульку. Кулек медленно брел по двору, курил. Рама пристроился рядом. Они ловко обменялись маленькими сверточками: Кулек Раме — деньги, Рама Кульку — таблетки.

— Колеса новые, особо забористые.

Кулек довольно ухмылялся.

Турецкий встал, подошел к Степану.

— Можешь весточку передать, когда выйдешь отсюда?

— Мочь-то я могу, да только что за интерес?

— А если я тебя попрошу о более серьезном одолжении?

Степан округлил глаза:

— Ну, мент, ты даешь! Наглеешь не по дням, а по часам. А впрочем, интересно, говори.

— Я хочу, чтобы ты съездил ко мне домой.

— Зачем?

— Слушай и не перебивай…

Вернувшись в камеру, Кардан и Степан вернулись к прерванной шахматной партии. Турецкий лег подремать.

Кулек на своих нарах проглотил таблетку, запил из чекушки водкой, откинулся на спину: готовился ловить кайф. Глаза его начали постепенно становиться бешеными, и через минуту он забился в конвульсиях, что-то нечленораздельно выкрикивая. Похоже, у него были галлюцинации. Кулек соскочил с нар, заметался по камере, влез на стол, расшвырял шахматные фигуры, схватил доску, рубанул ею воздух — ему явно мерещились какие-то монстры… Но вместо воображаемых монстров на пути доски оказался Степан. Еще мгновение, и Кулек рубанул бы его по голове…

Турецкий сбил Степана в сторону. Потом скрутил Кулька и хорошенько приложил его головой об стол. Кулек потерял сознание.

Степан не успел даже как следует испугаться, сидел на полу, растерянно хлопал глазами. Кардан хмурился, среди сокамерников пронесся ропот неодобрения — Турецкий нарушил соглашение.

Турецкий протянул руку Степану, чтобы помочь встать. Степан, опомнившись, подскочил как ужаленный, схватил Турецкого за грудки:

— Кто тебя просил?! Я тебя просил?! Мне такие жертвы не нужны, понял?! Иди в задницу со своим героизмом!

Последние слова Степана заглушил лязг засова и грохот открывающейся двери. Вошел веснушчатый контролер. Несколько зэков тут же загородили Кулька, лежавшего в отключке.

Турецкий отцепил от себя пальцы Степана.

— Лосев, на выход.

— Слышишь, в задницу! — кричал Степан Турецкому.

— Лосев, твою мать! В суд собирайся!

Пять часов спустя Турецкий сидел на своих нарах и вертел кубик Рубика. Вокруг него был уже абсолютный вакуум: сокамерники демонстративно его не замечали. Кардан, Кулек (он уже пришел в себя) и еще несколько арестантов о чем-то беседовали в закутке Кардана. Очевидно, речь шла о Турецком, но никто не оборачивался в его сторону.

Открылась дверь, и в камере появился Степан. Он улыбался и с порога закричал:

— Свободен!

По камере прокатился гул одобрения. Степан пошел к своим нарам — собирать вещи. Сокамерники подходили, поздравляли, хлопали по плечам, жали руки. Степан возбужденно выкрикивал:

— Шесть месяцев дали! А я уже! Я даже пересидел, получается, несколько дней… Свобода, братва! — Он сваливал в сумку последние вещи. — Свобода это, как же это… щас… — он посмотрел в потолок: — осознанная необходимость, вот!