Служанка арендатора - Евгения Марлитт

И тут же толстушка прибавила:

– Господин Маркус, наверху слишком мало места и ваши гости не очень-то разместятся здесь!

– Добрейшая г-жа Грибель, вы пугаете меня: я только что хотел сказать, что приглашу еще одного гостя: сын судьи вернулся…

– Это тот, что был в стране золота?

– Да! Он был болен и приехал сюда поправляться! Да и я сам тоже остаюсь пока в „Оленьей роще“, так что размещайте, как хотите!

– За этим дело не станет! – отозвалась Грибель. – Вас я помещу в своей комнате, а здесь, впрочем, вас это не касается…

Синие занавески в доме лесничего были подняты, наконец, и тильродская молодежь, привлекаемая в лес необыкновенным урожаем ягод, видела, что жених с невестой каждый день бывают у лесничего.

Больной поправлялся…

Вначале он очень горевал, что встретится с помещиком, видевшим его в таком печальном положении. Но сердечный, братский тон Маркуса одержал верх над болезненным самолюбием юноши. Поистине оживляющим образом подействовало на него известие, что мыза остается в его собственность…

Таким образом, Маркус снял часть забот с плеч своей возлюбленной невесты, но на мызе ему еще предстояло много хлопот…

Судья ни за что не хотел расстаться с надеждами на калифорнийское золото и презрительным смехом отвечал на сомнения. По его язвительным словам можно было догадаться, что он считает такого человека завистником и недоброжелателем. Но Маркус каждый день подготавливал стариков к скорому возвращению их сына, давая им понять, что он не привезет с собой ничего, кроме любящего сердца и желания заботиться о своих родителях. И здесь завещание старой приятельницы имело смягчающее действие!

– Ну, что же делать, значит, не судьба! – с горечью проговорил судья, а жена его, напротив, плакала от радости.

Маркус между тем деятельно распоряжался рабочими, занятыми на мызе, да и в самой усадьбе тщательно все выветривалось и выколачивалось!

Из Берлина то и дело получались разные посылки: кресло для жены судьи, удобные кресла в комнату стариков и, наконец, пианино в комнату с балконом!

Маркус весело смеялся, помогая его распаковывать и устанавливая в угловой комнате. Пианино должно было находиться там постоянно, чтобы впоследствии его жена не лишилась возможности наслаждаться музыкой во время летних посещений Тюрингии.

– Видите, господин Маркус, как люди меняются! – заметила с лукавой улыбкой г-жа Грибель, когда прекрасный инструмент был установлен. – Когда вы приехали, вы ясно дали мне понять, что не выносите игры на фортепиано, и я запретила Луизе дотрагиваться до клавиш, когда вы были дома! И вдруг сами выписали прямо из Берлина „ужасную бренчалку“, да еще пыхтели, пока не установили так, чтобы не пропал ни один звук, когда будут играть „любимые ручки“. Ну, да я понимаю все, господин Маркус, и теперь могут приезжать хоть еще десять сыновей судьи из страны золота!

С этими словами она распахнула дверь в комнаты, находившиеся с левой стороны, где находилось удобное помещение.

– Давно пора было заняться этим склепом! – сказала Грибель, не обращая внимания на безмолвный протест молодого помещика. – Если бы старая барыня увидела тучу моли, которую мне пришлось уничтожить, она сама одобрила бы меня! Да и где, позвольте вас спросить, разместились бы вы, приехав со всеми чадами и домочадцами провести лето в „Оленьей роще“?

Беспощадный аргумент практичной женщины произвел на Маркуса сильное впечатление, и он молчал. Тем более что это происходило утром того дня, когда семья судьи должна была переезжать с мызы в усадьбу.

Комната с балконом была полна роскошных цветов, на всех дверях и окнах висели гирлянды и венки. Маркус перешел в помещение г-жи Грибель, где неожиданно был найден пропавший дукат Луизы.

Когда отодвинули комод, на место которого решили поставить письменный стол для помещика, золотой дукат звякнул. Луиза бросилась к нему и воскликнула:

– Я знала, что он не украл его, как уверяла противная Роза! У кого такие хорошие голубые глаза, тот не может быть бесчестным человеком!

Девушка вдруг замолчала, покраснев: у двери стоял стройный, немного худощавый молодой человек, в котором она узнала того, о ком только что говорила.

Грибель ахнула, увидев молодого человека, вводившего на лестницу старого судью, не терявшего своего важного вида.

– Вот так встреча! – досадливо крикнула толстушка, которая приготовила прекрасную речь и опоздала с нею.

Старый судья с улыбкой щипнул розовую щечку Луизы и представил ее матери немного робко и смущенного смотревшего молодого человека как своего сына.

– Он совершил далекое путешествие с научной целью и только вчера прибыл из Бремена! – заключил старик.

Лесничий настоял на том, чтобы самому перевезти жену судьи и когда кресло на колесах подъехало к крыльцу, он взял больную на руки как ребенка и понес по лестнице в комнату с балконом, где был сервирован торжественный обед…

Молодой помещик, сияя счастьем, ввел невесту в сени и оба взошли по лестнице, где приветствовала их семья Грибель!

С этого дня в усадьбе началась веселая приятная жизнь!…

Даже судья, довольный переменой в своей судьбе, старался сдерживать свою страсть к хвастовству. Если же он забывался, все безмолвно опускали глаза, и ему оставалось только замолчать.

Сын его вошел в свою роль и с утра до ночи работал в лесу и в поле как простой рабочий, желая изучить дело на практике.

Под лучами нового счастья ожила и старушка, так долго прикованная к постели: доктор обещал ей полное выздоровление, так как она страдала нервами, тоскуя о сыне. А раз теперь он был с нею, можно было надеяться на ее поправку.

Вечером обыкновенно вокруг старушки собирались все ее друзья, к которым теперь принадлежал также Петр Грибель с женой и дочерью. Веселая болтовня и смех, как и музыка, слышались в открытые окна, которые часто светились далеко за полночь среди торжественной тишины леса.

Луиза грустила, думая о скором возвращении в институт. Она теперь могла свободно заниматься игрой на фортепиано, но уже не исполняла шумных маршей, а только лирические „Песни без слов“ Мендельсона. Еще охотнее она пела своим приятным свежим голоском.

Лесничий, в распоряжение которого Маркус предоставил всю свою библиотеку, каждый день заходил в усадьбу. Но никогда с его языка не сорвалось ни звука о том времени, когда он ухаживал за своим опасно больным другом.

Маркус с недели на неделю откладывал свой отъезд, но, наконец, пришлось его назначить: необходимо было приготовить все нужное к свадьбе.

Накануне отъезда вечером все собрались в комнате с балконом. Судья, его жена и Петр Грибель играли в вист с болваном; прекрасная невеста хлопотала около чая, г-жа Грибель у маленького столика в стороне готовила бутерброды, а дочь ее, сидя за фортепиано, с большим чувством пела:

„Улетел мой покой!

На сердце тяжело…“

Молодой Франц стоял против нее, прислоняясь к стене, не спускал глаз с прекрасной белокурой девушки, и казалось, пожирал ее глазами.

Маркус подмигнул на интересную парочку и шепнул г-же Грибель:

– Что вы скажете, почтеннейшая мамаша, если пятнадцатого сентября в тильродской церкви вместо одной будут обвенчаны две пары?

– Немножко рано, господин Маркус, – сказала она, нисколько не удивившись, и с необычайной тщательностью сложила вместе два ломтика хлеба, тонко намазанных маслом, – моя дочь слишком молода и нет возможности так быстро приготовить приличное приданое… Что это вам пришло в голову? Да и старик захочет невестку побогаче. Впрочем, я ничего не имею против: он добр и честен, лучшего зятя и желать нельзя… А моя Луиза? Свежая, здоровая, проворная! Да и ящики у Грибель не пустые. Мой Петр и его старушка не были лентяями и умели делать сбережения. Нам, обоим старикам, как я уже сказала, это было бы по сердцу, но… – она с усмешкой указала на судью и, поднялась на цыпочки, чтобы прошептать ему в ухо:

– Кто бы мог подумать об этом, когда я поднимала и кормила булкой юношу, лежавшего среди дороги?

– Так вы узнали его? – улыбнулся Маркус.

– Конечно, и я, и Луиза!… Она даже раньше меня, так что он мог не стричь свою прекрасную бороду!… Да, у любви зоркие глаза, и она бывает глуха и слепа ко всему, если дело не касается ее, и ничего не замечает, пока не столкнется носом с действительностью… Или, может быть, с вами и служанкой судьи было иначе, господин Маркус? – лукаво прищурилась она.