Марусина любовь - Вера Колочкова

– Не. Я тот зеленый, который в магазине продается, не люблю. Мы с мамой дома сами себе зеленый чай делаем. Напарим мяты, душицы, листа смородинового да вишневого, ромашки – вот и чай… Особенно после бани хорошо… Вот когда вас отсюда отпустят, обязательно к моей маме в гости съездим! И в баню нашу сходите, и чаю напьетесь, и молока парного…

– Спасибо, Марусь. Наверное, это было бы замечательно – в бане от души попариться. Жаль, что не успел я до твоей мамы доехать. Да и возможность у меня такая вряд ли представилась бы. А жаль…

– Ой, да будет еще у вас такая возможность, Виктор Николаевич! Сто раз будет! Вот выздоровеете, и сразу поедем! Чего уж вы так… А что врачи говорят, кстати? Анализы уже сделали?

– Ну да. Некоторые уже сделали, но не все еще. Плохи у меня дела, Марусь. Сказали, к срочной операции надо готовиться.

– Да вы что?! – ахнула Маруся, горестно выпучив глаза и прижав ладошки к пухлым щекам. Видно, слишком уж горестно это у нее получилось, потому что Виктор Николаевич взглянул на нее довольно странно – будто не поверил в искренность первой ее эмоции. Она даже растерялась несколько от этого его странного взгляда. Опустила руки, поникла стыдливо: – Ой… Я, кажется… Наверное, не надо так было…

– Ну почему не надо, Марусь… – тихо улыбаясь, тронул он ее за руку. – Никогда не думай, как надо, а как не надо… Будь такой вот, какая ты есть…

– Ой, так, может, это и хорошо, что вам операцию назначили? Вырежут все нехорошее, и дело с концом! И снова здоровы будете! А? Как вы думаете?

– Не знаю, Марусь. Честно тебе скажу – и сам не знаю. У меня такое ощущение, что я будто уже и нажился на этом свете. Вдосталь. Устал будто. Странное такое ощущение, давно уже сложившееся. Ни с кем об этом не говорил, а с тобой могу. У тебя природа такая чистая, искренняя, ты меня по-бабьи и поймешь, и пожалеешь, правда? Иногда так хочется простой обыкновенной жалости, ты себе не представляешь, Марусенька! Если я не переживу операцию, ты уж поплачь обо мне…

– Ой, да как вам не стыдно даже думать про такое! – задохнувшись от возмущения и сердито хлопнув себя по коленкам, громко возмутилась она его откровениям. – Ишь, нажился уже он на этом свете! Сам так решил! Ощущения у него, видите ли! Да мало ли какие в жизни бывают ощущения! Мне вот тоже в детстве жить не хотелось, когда меня все кругом Муркой дразнили, и что с того? Тоже было ощущение, хоть в петлю лезь…

– Муркой? А почему Муркой?

– Да ну… Долго рассказывать… Да мы и не об этом сейчас речь ведем. Вы вот что… Вы эти ваши ощущения бросьте, Виктор Николаевич…

– Ну хорошо, хорошо… – рассмеялся он грустно, откинув седую голову. – Какая ты все-таки славная, Маруся… Жаль, если Ксения тебя в своих жерновах перемелет…

– А вот не перемелет! Зубы сломает! – сама удивившись твердости своего заявления, решительно проговорила Маруся. – И меня не перемелет, и Никиту я в обиду не дам!

– Ого! Это что? Вызов? – уставился он на нее весело-удивленно.

– Ну да, если хотите. Пусть будет вызов.

– Что ж. Дай тебе Бог, девочка. Дай Бог. Может, именно тебе как раз и удастся то, чего нам с сыном не удалось… Я ведь очень виноват перед ним, перед Никитой…

– Это вы о Наташе? – помолчав, уточнила Маруся и робко подняла на него глаза. И тут же их опустила, ругнув себя последним словом – может, не надо было…

– А откуда ты знаешь про Наташу? Кто тебе рассказал? В нашей семье это вообще-то запретная тема. Исключительное табу… – так же тихо и осторожно переспросил Виктор Николаевич, пытаясь заглянуть ей в лицо.

– Мне Ксения Львовна вчера рассказала…

– Ага. Понятно. Представляю себе, что она тебе могла рассказать.

– Да ничего, в общем, особенного… Сказала, что Наташа эта сама от Никиты ушла. Собрала вещи, написала письмо и ушла. Что он переживал потом очень, места себе не находил. Она ведь правда сама ушла, Виктор Николаевич? Разлюбила, да? Или…

– Не знаю, Марусенька… – вздохнул он грустно, подняв на нее виноватые глаза. – Но если тебе так проще, пусть будет именно так. Я понимаю тебя, конечно, – женское самолюбие и все такое прочее… Пусть будет – сама, и никто ни в чем не виноват.

– Ну зачем вы так, Виктор Николаевич? – взглянула она на него сердито. – И нисколько мне не легче! Я не совсем уж дурочка деревенская, чтобы… Я всю правду знать хочу! Скажите, а Никита очень ее любил, эту Наташу?

– Да. Любил. Я думаю, что и сейчас любит. Извини – ты сама просила правды, Марусенька.

Сжавшись испуганно, она взглянула на него исподлобья и замолчала, пытаясь проглотить оскомину этой его откровенности. Противная такая оскомина – застряла колючкой в горле, и ни туда ни сюда. В самом деле – что ж это у нас теперь получается? Какую-то там Наташу, бывшую свою жену, Никита любит, а ее, законную, настоящую, выходит, нет? А зачем было жениться тогда? Никто его в ЗАГС на веревочке не тащил! Хотя чего это – не тащил… Как раз Ксения Львовна и тащила, сама вчера призналась…

– Ты, Марусенька, на меня не обижайся, пожалуйста, – виновато-просительно проговорил Виктор Николаевич, наблюдая за ее молчаливым смятением. – Конечно, не надо было тебе вот так, в лоб. Просто, знаешь, надоело все время лгать, лгать… Всю жизнь свою только и делал, что лгал! И себе, и другим… Когда женился на Ксении – себе лгал, что женюсь именно на ней, а не на ее деньгах. И Ксении тоже всю жизнь лгал, что люблю ее безумно. Ложь, она имеет коварное свойство со временем в привычку перерастать, а потом вдруг предел наступает, критическая точка, и ты уже не можешь ее перебороть… И жить во лжи больше не можешь. Вот такой я хронический оказался лгун, Маруся. Получается, даже и жалости твоей чистой недостоин.

– Ну что вы, Виктор Николаевич, не надо! – будто защищаясь от его обнаженной откровенности, выставила она впереди себя ладошку. – Вы просто сами на себя сейчас наговариваете! Не надо, Виктор Николаевич!

– Так ведь это правда, Марусь. Ты знаешь, я со вчерашнего дня решил себе и другим говорить только правду. Пусть в моей жизни хоть немного побудет время… без вранья. Хотя бы чуть-чуть, самую малость. Ровно столько, сколько мне осталось.

– Ой, ну зачем вы…

– Не перебивай меня, Марусь! Не надо. Я и сам собьюсь… Ты знаешь, волнуюсь сейчас, как мальчишка! Так трудно, оказывается, вслух проговаривать то, что внутри давно уже кипит и покою не дает! И это очень хорошо, что именно ты ко мне пришла… Сама пришла! Это большая для меня удача…

Он замолчал, откинув голову, потом задышал отрывисто, болезненно перемогаясь. Тут же лоб его покрылся испариной, и серая крахмальная бледность побежала по чуть отвисшим щекам к вискам, и нервно напряглись крылья носа, с жадностью втягивая в себя воздух.