Эпизоды за письменным столом - Эрих Ремарк

Йозеф прокричал, чтобы ему написали несколько строк для врача, крикнул что-то прислуге на кухне и помчался к гаражу. Через несколько минут он уехал, положив в карман письмо, залив 150 литров бензина в бак и поставив рядом с собой корзинку с сандвичами.

Он ехал по часам. Автомобиль шел с максимальной скоростью в 130 километров в час. За сто километров до Берлина начался дождь, дорога стала скользкой. Несмотря на это ровно через два часа десять минут после отъезда Йозеф мчался по Моммзенштрассе в Шарлоттенбурге.

Профессора не было дома. Йозеф понесся в клинику. Профессор уехал десять минут назад, наверное, на ужин. Йозефу назвали несколько ресторанов, где тот любил бывать.

В ту ночь полицейским между Виттембергплац и Галлензе показалось, что они страдают галлюцинациями. Серый автомобиль-призрак носился по улицам, обгонял омнибусы и трамваи, проезжал на все запрещающие знаки и издавал воющие, пронзительные сигналы. За рулем сидел колосс, от которого шел пар, он был без шляпы, огни отражались в его лысине, и, говорят, кто-то видел, будто этот колосс с глазами полными ужаса поглощал сандвичи.

Йозеф нашел профессора в ресторанчике около зоопарка и больше не выпускал его из вида. Они помчались в клинику, собрали чемоданчик и рванули прочь. Но поиски заняли полчаса.

На вопрос профессора, где он живет, Йозеф назвал Ваннзе, потому что для него было важно заманить профессора в автомобиль. Все остальное получится само собой.

В Ваннзе профессор потянулся к своему чемоданчику. Йозеф не обращал на него внимания, хотя тот и кричал что-то ему в ухо. В Потсдаме специалист занервничал. Йозеф увеличил скорость. Профессор бросал на него косые взгляды. Йозеф засунул в рот сандвич и жевал. Профессор решил, что он попал в руки сумасшедшего, и попробовал ласково уговорить его.

Этим он добился только того, что Йозеф на мгновение оторвал глаза от дороги. В следующий момент автомобиль резко мотнуло в сторону, потому что они чуть было не налетели на неосвещенную телегу с сеном. До ужаса испуганный врач хотел было выпрыгнуть из автомобиля, но получил такой удар локтем в живот, что со стоном согнулся. Теперь он отдался судьбе и только судорожно схватился за ручку двери, уже готовый ко всему.

Когда дорога стала свободной, Йозеф заметил, что им осталось проехать всего 180 километров, которые он надеется преодолеть за три четверти часа. Врач побледнел. Йозеф подтолкнул к нему корзинку с сандвичами и попытался улыбнуться пухлыми младенческими губами, но в глазах его стоял такой страх, что врач все понял.

Йозеф все еще улыбался:

— Не волнуйтесь, не волнуйтесь! Мы должны успеть! — сказав это, он перестал улыбаться.

Клаксон сигналил без перерыва. Йозеф время от времени смотрел на часы. В деревнях он не мог снизить скорости, он потерял бы слишком много времени. За грохочущим эхом двигателя, работавшего на максимуме, ряды домов сливались воедино, как призрачные декорации, автомобиль проносился между ними, вырывая их из тьмы светом трех фар и, словно сумасшедший демон, мчался дальше сквозь ночь, неся перед собой луч света.

Шины начали скрипеть — 110 километров в час, визжать — 120 километров в час, свистеть — 130 километров в час. Все толстое тело Йозефа превратилось в одно гигантское ухо, в фильтр, который просеивал звуки, в прибор, вслушивающийся в любой ничтожный писк, в каждое шипение, в каждое подозрительное урчание шин, которое могло сигнализировать об аварии и смерти.

Дорога все еще была влажной. На глинистом участке машину занесло. Йозефу пришлось сбросить скорость. Зато потом он не снижал ее даже на поворотах.

Для беззаботного путешественника повороты — увлекательное приключение. Но для того, кто совершает их ночью на скорости почти в 100 километров в час, даже если он делает это очень умело, они — попытка самоубийства. А Йозеф иногда выжимал и больше ста километров.

Врач сидел, забившись в угол, и молчал. Он давно отказался от попыток протестовать. Йозеф механически опускал руку в корзинку с сандвичами. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Он жевал и ехал. Его лицо имело странное выражение страха и сосредоточенного внимания, оно напоминало лицо ребенка, который собирается зареветь.

Воздух перед фарами мерцал, он светился, словно бледное серебро в облачном шлейфе. Только однажды врачу показалось, что Йозеф стонет. Минутой позднее они оказались в густом тумане.

Йозеф переключил фары на ближний свет. Они словно застряли в вате. Мимо беззвучно проносились тени, деревья, неясные фигуры в молочном море, больше не было улиц, только случайность и приблизительность, тени, которые появлялись и пропадали.

Эти десять минут на полной скорости в тумане изменили цвет кожи Йозефа, розовая круглая голова стала белой, глаза запали, губы исчезли. Его шансы при этой безумной скорости вслепую были меньше, чем один к ста.

Остальное было вопросом нескольких мгновений. До оговоренных пяти часов оставались еще четыре минуты, когда автомобиль остановился перед домом Йозефа. Через полчаса операция была закончена, через три дня опасность миновала, появилась уверенность в выздоровлении.

Когда жена Йозефа узнала про его рекордную поездку, она целых два дня не принимала никого из своих друзей, а в большой задумчивости рассматривала своего стокилограммового сенбернара, который так неожиданно стал намного достойнее всех пианистов, поэтов и адвокатов. Но потом благодаря кухарке стал известен и второй, менее заметный рекорд: корзинку, в которой было ровно 23 сандвича, Йозеф вернул совершенно пустой.

И вот что странно: этот второй рекорд, который, учитывая конституцию Йозефа, был совершенно необходим для совершения первого, оставил по себе гораздо более долгую память, он даже затмил память о первом… Снова начали принимать друзей, а через несколько дней вся эта история стала казаться немного комичной. Йозеф вернулся к спокойному существованию в качестве тени своей жены, и единственное, что изменилось, — он стал еще смешнее, чем раньше.

(1927)

Враг[21]

Когда я спросил своего школьного друга лейтенанта Людвига Брайера, какие военные события лучше всего ему запомнились, то ожидал услышать про Верден, про битву на Сомме или про Фландрию, потому что в самые страшные месяцы он был на всех трех фронтах. Но вместо этого он рассказал мне вот что.

Не самая богатая событиями, но самая запомнившаяся история началась с того, что мы расположились на отдых в маленькой французской деревушке далеко за линией фронта. До этого мы были на одном из самых мерзких участков фронта с очень сильным артиллерийским огнем, а потом отступили дальше, чем обычно, потому что понесли крупные потери и вынуждены были идти за пополнением.

Это была замечательная неделя: август, чудесное библейское лето, ударявшее в голову, как крепкое золотое вино, которое мы однажды нашли в погребе в Шампани. Мы прошли санитарную обработку для удаления вшей; некоторым из нас даже удалось получить новое белье, остальные основательно выварили свои формы на маленьких костерках; повсюду царила атмосфера чистоты, волшебство которой понятно только покрытому коркой грязи солдату, — все было таким же мирным, как субботний вечер в те далекие довоенные времена, когда мы, еще мальчишки, купались в большой ванне, а мать доставала из шкафа чистое белье, пахнущее крахмалом, воскресеньем и пирогами.

Ты ведь поймешь, что это не выдумка, если я скажу, что ощущение клонящегося к закату августовского вечера рождало во мне пронзительную сладость. У солдата совсем другое отношение к природе, чем у обычного человека. Все эти тысячи запретов, препятствий, обязанностей жестокой, ужасной жизни на краю гибели спадают с тебя; и в минуты и часы передышки, в дни отдыха иногда мысль о жизни, о том простом факте, что ты еще существуешь, выжил, превращается в чистую радость, просто потому что ты еще можешь видеть, дышать и свободно передвигаться.

Поле в вечернем солнце, синие тени леса, шум тополей, звонкое журчание текущей воды были неописуемым счастьем; но глубоко внутри, как заноза, сидела острая боль от сознания, что через несколько часов, несколько дней все это минет, и на смену снова придет иссушенный пейзаж смерти. И это чувство, так странно смешанное из счастья, боли, меланхолии, грусти и безнадежности, было обычным состоянием солдата на отдыхе.

После ужина мы с несколькими товарищами вышли прогуляться за пределы деревни. Мы мало говорили; впервые за несколько недель мы радовались, греясь в косых солнечных лучах, которые светили прямо нам в лицо. Так мы наконец дошли до маленького мрачного фабричного здания посреди большого огороженного участка земли, вокруг которого были выставлены часовые. Двор был полон пленных, ожидавших эшелона в Германию.