Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

И потому еще четырем поколениям крестьян суждено было жить и умереть в неволе прежде, чем осмелилась самодержавная власть пойти против своих Собакевичей.

Глава третья Метаморфоза Карамзина

Отступление в современность можно бы

ло бы счесть этот эпизод относящимся лишь к далекому прошлому, когда б внимательный взгляд на работу Б.Н. Миронова не обнаружил удивительное совпадение. Оказыва­ется, что, как это ни парадоксально, но автор и сегодня полностью разделяет позицию Сумарокова. Мало того, считает, что самодержа­вие поторопилось освобождать крестьян даже в 1860-е! Иначе гово­ря, столетие спустя после знаменательного голосования в ВЭО, пола-

История России в XIX веке (далее ИР), М., 1907, вып. 1, с. 34.

Там же, с. 61.

гает Миронов, «крепостное право было отменено сверху до того, как оно стало экономическим и социальным анахронизмом».12

Именно по этой причине, в частности, неизбежно должны были, по его мнению, провалиться попытки Александра I в начале XIX века ограничить самодержавие и отменить крестьянское рабство. Более того, Миронов идет дальше Сумарокова, считая эти попытки «анти­национальными» и указывая на них как на пример того, что «если политика верховной власти принимает антинациональный, по мне­нию общественности, характер, то она вынуждает верховную власть отказаться от такой политики».13

Право, будь это написано столетия полтора назад, какой-нибудь убежденный экономический материалист непременно счел бы, что автор отражает взгляды именно темного помещичьего большин­ства. Тем более, что, как простодушно признаётся сам Миронов, от­мены крепостного права «жаждали крестьяне, но не желало боль­шинство помещиков».14 Словно могло быть наоборот! Но Бог с ней, с его удивительной логикой. Ведь согласно ей, «антинациональ­ным» было и поведение большинства ВЭО. И самой даже Екатери­ны, подбросившей обществу тему о крестьянской свободе.

Короче говоря, похоже, что Б.Н. Миронов всерьез взялся «восста­навливать баланс» не только в отношении царствования Николая, но и всей послепетровской истории России. И лицо этой истории тот­час претерпевает под его пером ряд волшебных изменений. Напри­мер, историки до сих пор единодушно рассматривали Николая Ивано­вича Тургенева, автора Опыта теории налогов и основоположника российской финансовой науки как безупречного патриота. Именно не­нависть к крепостному праву и привела его в ряды декабристов. Пуш­кин даже написал в десятой главе Онегина знаменитые строки о том, как Тургенев «одну Россию в мире видя... и плети рабства ненавидя, предвидел в сей толпе дворян освободителей крестьян». Точно так же всегда думали историки и о блестящем молодом экономисте Андрее Кайсарове, защитившем в 1807 году в Гетингенском университете док­торскую диссертацию «О необходимости освобождения крестьян».

Б.Н. Миронов. Цит. СОЧ., Т.2, с. 298.

Там же, с. 216.

Там же с. 298.

И вдруг предлагается нам не считать «общественностью» ни Тур­генева, заплатившего за свою любовь к родине вечным изгнанием, ни Кайсарова, безвременно погибшего в Отечественной войне. Они, оказывается, были «антинациональными», а какая-нибудь гоголев­ская Коробочка патриоткой. И как же следует нам после этого отно­ситься к филиппике Александра Ивановича Тургенева, писавшего в 1803-м: «Россия большей частию состоит не из подданных, но из рабов... Русский мужик с молоком матерным всасывает в себя чув­ство своего рабства, что всё, что заработает, всё, что ни приобретет кровию и потом своим, — всё не только может, но и имеет право от­нять у него барин... и так ему остаётся или скрывать приобретенное или жить в постоянном страхе. Чтобы избежать того и другого, он из­бирает кратчайшее средство и несет нажитое в царев дом, как гово­рят наши простолюдины... И вот одна из главнейших опор, на кото­рых вознесен в России Бахус».15

Так кто же, спрашивается, представлял в те годы российскую об­щественность, братья Тургеневы или крепостники, отнимавшие у своих рабов смысл существования, вынуждая их пропивать «всё, что заработали»? Права ли здесь Е.Л. Рудницкая, скрупулезный ис­следователь той эпохи, что именно тогда «отмена крепостного пра­ва становится приоритетной в русском либерализме»?16 Или прав Миронов, настаивающий, что «крепостничество являлось органич­ной и необходимой составляющей российской действительнос­ти»?17 Дабы читатель не обошел вниманием эту его основополагаю­щую сентенцию, автор выделяет её жирным шрифтом.

Глава третья Метаморфоза Карамзина

Сперанский и император Александр

Но о взглядах «восстановителей баланса» нам еще предстоит говорить подробно. Сейчас констатируем лишь, что во всяком случае один из них, похоже, действительно считает патри-

Российские либералы, М., 2001, с. 23.

Там же, с. 12.

Б.Н. Миронов. Цит. соч., т.1, с. 413.

Глава третья Метаморфоза Карамзина Сперанский 137

и император Александр

отами только рабовладельцев. Надеюсь, читатель простит меня, ес­ли я честно признаюсь, что такой взгляд на вещи кажется мне из­вращенным. И потому в споре между Сумароковым и большинством ВЭО, как и в споре между гоголевскими персонажами и братьями Тургеневыми, я на стороне последних. Их взгляды и представлял в первом десятилетии XIX века Сперанский (даром что по происхож­дению был всего лишь бедным поповичем). Во всяком случае вся его деятельность в ту пору даёт нам основание думать, что грозная пропасть между «Россией с академиями» и той, где народ «считал чтение грамоты между смертными грехами», ужасала его ничуть не меньше, чем братьев Тургеневых.

Мне кажется, что — несмотря на уверения «восстановителей ба­ланса» — едва ли есть смысл обсуждать здесь вопрос о том, кто был прав в этом непримиримом конфликте. Просто потому, что история его уже рассудила. Ведь именно пропасть между московитским на­родом и европейски образованным обществом, пугавшая Сперан­ского, как раз и поглотила в России монархию несколько поколений спустя. Я думаю, нет также смысла напоминать читателю, что говорю я сейчас не о том Сперанском, который в 1826 году приговорил к смерти декабриста Муравьева, но о том, который отчаянно пытал­ся в 1800-е реформировать государственную власть в России.

Так или иначе, у тогдашнего Сперанского было достаточно осно­ваний верить в осуществимость своих политических планов. В пер­вую очередь потому, что, в отличие от одинокого моралиста Ради­щева, был он могущественным государственным секретарем импе­рии, «первым, может быть, даже единственным министром», по словам его ненавистника Жозефа де Местра, «министром новов­ведений», как называл его французский посол Коленкур.18 И что еще важнее, работал он на монарха, душа которого, как ни пара­доксально это звучит, тоже, как и у Радищева, «страданиями чело­веческими уязвлена стала».

Во всяком случае у нас есть сколько угодно документальных свидетельств, что император, в отличие от Миронова, отнюдь не считал органичными составляющими российской действительно­сти ни крепостничество, ни самодержавие. Конечно, Александр

1 я

Ю.С. Пивоваров. Цит. соч., с. 59.

Павлович был слабым, нерешительным человеком с мистически­ми наклонностями, он очень хорошо помнил о судьбе отца, заду­шенного придворными, ненавидел открытую конфронтацию и не­редко поэтому лгал. Императору не было и пятидесяти, когда он умер, — уставшим от жизни, разочарованным во всем, что пред­принимал, своего рода первым «лишним человеком» в России. При всем том, однако, был он и последним из екатерининской, так сказать, плеяды самодержцев, и европейское воспитание, о котором она в свое время позаботилась, сидело в нем глубоко до конца его дней.

Вот лишь несколько штрихов. В 1807-м говорил он генералу Савари: «Я хочу вывести народ из того варварского состояния, в котором он находится, когда торгуют людьми. Если бы образо­ванность была на более высокой ступени, я уничтожил бы раб­ство, даже если это стоило мне жизни».19 А вот еще более странное в устах самодержца заявление: «Наследственность престола — ус­тановление несправедливое и нелепое, верховную власть должна даровать не случайность рождения, а голосование народа, кото­рый сумеет избрать наиболее способного куправлению государ­ством».20 Кто-нибудь увидит, вероятно, во всех этих разговорах лишнее проявление лицемерия этого монарха. Готов поручиться, однако, что ни при каких обстоятельствах не услышим мы ничего подобного ни от Николая и ни от одного из его наследников на русском престоле.

Так или иначе, Сперанский был (или ему казалось, что был) в си­туации, когда он мог что-то сделать. Прямой приступ к отмене кре­постного права, как показали попытки «молодых друзей» императо­ра, был исключен. К концу первого десятилетия XIX века стало со­вершенно очевидно, что против воли большинства помещиков Александр пойти не посмеет. Но, имея в виду предубеждение импе­ратора против самодержавия, начать переустройство государствен­ной власти казалось еще возможным. Во всяком случае в этой обла­сти было неясно, насколько непримиримо станет сопротивляться такой реформе помещичье большинство.