Россия и Европа- т.2 - Александр Янов

Проблема, однако, в том, что он был. И, не поняв действитель­ной роли Карамзина или, что то же самое, не опровергнув обще­принятого мнения, мы просто не сумели бы объяснить долгодей- ствующий, так сказать, эффект этого переворота. Или, проще гово­ря, не поняли бы, почему идеи, вдохновившие его, не умерли вместе с Николаем после краха Официальной Народности в 1855 го­ду, а продолжали — и продолжают — работать в русской истории на протяжении, по крайней мере, еще двух столетий.

Короче, название этой главы и её тотальная, если можно так вы­разиться, полемичность объясняются тем, что в ней пришлось мне иметь дело с единым фронтом оппонентов. Единственное поэтому, о чем прошу я здесь читателя помнить, если в какой-то момент она его утомит: без такой полемики рискуем мы не понять и выбора ис­тории-странницы на перекрестках не только 1825-го, но и 1881-го, 1917-го и 1991 годов (как, впрочем, и того, что еще предстоит России в первой четверти XXI века).

Ю.С. Пивоваров. Очерки истории русской общественно-политической мысли Х1Х-пер- вой четверти XXстолетия, М., 1997, с. 29.

Там же, с. 27.

Глава третья

Метаморфоза Карамзина gyp Q g Q КО 6

наследство В известном смысле ве­роятность повторения Московии была запро­граммирована в самих обстоятельствах петровского прорыва в Евро­пу. В том, что круто развернув культурно-политический курс страны, Петр пренебрег самым важным пунктом программы Юрия Крижани- ча. Я имею в виду пункт, согласно которому пресечь вездесущую мос- ковитскую коррупцию могут лишь «благие законы», на страже кото­рых стоит независимый суд. Ибо именно независимый суд — основа европейского опыта. В результате московитская коррупция оказалась бичом царствования Петра — и осталась бичом российской жизни.

Петр поставил себе целью создать сильное государство, но не «умеренное правление», как завещал Крижанич, не «политичную монархию», где свобода стала бы чем-то большим, нежели призрак, по выражению одного из замечательных российских реформаторов XIX века Михаила Михайловича Сперанского.6 И потому московит- ское Государство Власти, самодержавие, пережило Петра. Я не го­ворю уже, что подавляющая часть населения страны, её крестьян­ство, продолжало прозябать в старинной московитской неволе.

Бесспорно, Пушкин был прав, что послепетровское «новое по­коление, воспитанное под влиянием европейским, час от часу при­выкало к выгодам просвещения». Окно в Европу и впрямь было пробито, мысль общества была разбужена и путь к просвещению народа открыт. Только вот право принятия решений оставалось в руках самодержцев, а они просвещение народа к числу своих приоритетов относили, как мы знаем, отнюдь не всегда.

В результате послепетровская Россия оказалась буквально ра­зодранной надвое. Две разных страны, два разных мира неприми­римо противостояли в ней друг другу. В одной России, по выраже­нию того же Сперанского, открывались академии, а в другой — на­род считал «чтение грамоты между смертными грехами».7 Короче, окно, пробитое Петром, оказалось лишь проломом в стене между

М.М. Сперанский. Проекты и записки, М.-Л., 1963, с. 43-

Там же, с. 45.

Россией и Европой, но сама-то стена никуда не делась. И постольку возможность попятного, антипетровского движения оставалась.

Вотзаключение Сперанского: «Вместо всех нынешних разделе­ний свободного народа русского на свободнейшие классы дворян­ства, купечества и проч., я вижу в России два состояния — рабы го­сударевы и рабы помещичьи. Первые называются свободными только по отношению ко вторым, действительно свободных людей в России нет, кроме нищих и философов... Если монархическое правление должно быть нечто более, нежели призрак свободы, то, конечно, мы не в монархическом еще правлении».8

Я думаю, что даже самый блестящий из идеологов декабризма Никита Муравьев подписался бы под каждой из этих строк Сперан­ского (который, заметим в скобках, много лет спустя, уже при Нико­лае, давно сломленный и переживший собственную трагическую ме­таморфозу, приговорил Муравьева «к смерти отсечением головы»).

Глава третья

Метаморфоза Карамзина g ПрвДДВврИИ

тупика Главным условием прорыва из

московитского тупика было, как мы помним, самое простое и самое трудное — осознание того, что страна в тупи­ке. Первые признаки такого осознания в послепетровскую эпоху за­брезжили в просвещенных российских умах еще при Екатерине, В особенности после короткой, но страшной пугачевщины, с беспо­щадной очевидностью обнажившей пропасть между двумя Россиями.

Конечно, как и в XVII веке, осознание, что страна идёт в тупик, пришло не сразу. На первом этапе явилось лишь убеждение в эко­номической неэффективности крестьянского рабства, на втором — сознание его несовместимости с заповедями христианства и просто человеческого общежития. На третьем этапе, уже после павловско­го террора, во времена неудачных попыток Александра I и его «мо­лодых друзей» устранить крайности рабства, пришла уверенность, что оно попросту несовместимо с европейскими стандартами. Один из бывших «молодыхдрузей» В.П. Кочубей так впоследствии описал

8 Там же, с. 43.

этот этап в осторожной записке, адресованной Николаю: «Он [Алек­сандр] понял, что для России, сделавшей в течение столетия огром­ные успехи в цивилизации и занявшей место в ряду европейских держав, существенно необходимо согласовать её учреждения с та­ким положением дел».9

Мысль, что гарантом пропасти между двумя Россиями является самодержавие, впервые пришла, по-видимому, в голову Сперан­скому. Так или иначе, у нас нет ровно никаких оснований полагать, что никто в послепетровской России не ощущал тревоги по поводу приближающейся беды, не осознавал её причины и не пытался её предотвратить. Осознавали и пытались многие.

Глава третья

Метаморфоза Карамзина |~| q р g g ^

тревога Признаки её можно проследить

еще в начале царствования Екатерины. И я го­ворю сейчас не о Радищеве, как нас учили в школе, но о крупнейших землевладельцах того времени. Вот характерное свидетельство. Еще в 1765 году императрица предложила на рассмотрение Вольному Эко­номическому Обществу (ВЭО) любопытный вопрос: «Что выгоднее для земледелия, чтобы земледелец имел в собственности землю или толь­ко движимое имение?» ВЭО объявило конкурс на лучший ответ. В нём принял участие французский академик Беарде де Лаббэ. Точка зре­ния, которою он предложил, была в Европе общепринятой. Состояла она в том, что для успеха в земледелии необходимо право собственно­сти крестьянина на землю. А для этого, в свою очередь, нужно крестья­нина освободить, ибо раб собственности иметь не может.

Сочинение де Лаббэ произвело фурор среди знатных россий­ских крепостников. Одни, как известный драматург А.П. Сумароков, заявили, что «свобода крестьянская не только обществу вредна, но и пагубна, а почему пагубна, того и толковать не надлежит». Дру­гие, напротив, согласились с французом. И поскольку этих других оказалось большинство, его сочинение и получило первую премию ВЭО. Настоящий раскол в нём, впрочем, вызвало другое предложе-

9 Русская старина, 1903, № 5, с. 30.

ние: опубликовать сочинение француза по-русски. Споры продол­жались четыре месяца. В конце концов, благодаря настойчивости самых влиятельных членов Общества, богатейших, между прочим, помещиков, книга была в Петербурге опубликована. Стало быть, за­ключает М.Н. Покровский эту кратко пересказанную здесь историю, «уже тогда, в 1760-х, идея освобождения крестьян не была в этих кругах непопулярна».10

Иначе говоря, крепостное право выглядело экономическим и социальным анахронизмом, по крайней мере, в глазах большин­ства екатерининского ВЭО уже за столетие до того, как самодержа­вие решилось на освобождение крестьян. Конечно, в Обществе за­седали самые просвещенные помещики. Темная масса провинци­ального дворянства, известные нам из гоголевских Мёртвых душ Плюшкины и Собакевичи, интересы которых и выражал в ту пору Сумароков, отчаянно сопротивлялась отмене крепостного права. К несчастью, именно Собакевичи и представляли тогда большин­ство российского дворянства. И, естественно, они горой стояли за самодержавие. Ибо «инстинктивно чувствовали, что полицейский произвол есть лучшая гарантия крепостного хозяйства».11

И потому еще четырем поколениям крестьян суждено было жить и умереть в неволе прежде, чем осмелилась самодержавная власть пойти против своих Собакевичей.

Глава третья Метаморфоза Карамзина

Отступление в современность можно бы

ло бы счесть этот эпизод относящимся лишь к далекому прошлому, когда б внимательный взгляд на работу Б.Н. Миронова не обнаружил удивительное совпадение. Оказыва­ется, что, как это ни парадоксально, но автор и сегодня полностью разделяет позицию Сумарокова. Мало того, считает, что самодержа­вие поторопилось освобождать крестьян даже в 1860-е! Иначе гово­ря, столетие спустя после знаменательного голосования в ВЭО, пола-