На взлет идут штрафные батальоны. Со Второй Мировой – на Первую Галактическую - Алексей Ивакин

На небольшом лабораторном столике дымились чашки с обещанным кофе, лежал вскрытый десантный пищевой рацион и два пустых пластиковых стаканчика. На самом краю лежала фляжка, обычная алюминиевая солдатская фляжка, обшарпанная и чуть помятая с одного боку. И откуда она у Харченко, неужели с самой Земли тащил?!

– Яшу и других ребят наших помянуть нужно, майор.

– Может, потом, на борту? – неуверенно спросил Виталий, показав взглядом вверх.

– Нет, комбат, здесь и сейчас. А уж там – само собой, – особист разлил по стаканам прозрачную жидкость, пояснив: – Водка это, не боись, не спирт. Нам ведь еще работать. Ну, давай, Виталь, за героев наших павших давай…

Глава 8

Два человека сидели друг напротив друга.

Один – голый и мокрый. Второй – в десантном камуфляже и ботинках.

Первый дрожал от холода. Второй даже вспотел.

Первый непроизвольно прятал взгляд, второй, наоборот, с недобрым интересом рассматривал голого, как некое насекомое – редкое и гадкое.

– Ну, и?

– Ч-ч-ч-то н-н-ну? – заикаясь от холода, выдавил голый. За выбитым взрывами окном стояло теплое агронское лето, но продувавший комнату легкий ветерок холодил кожу, будто снаружи уже наступила зима.

– Имя, фамилия, зван… Тьфу! Место работы и научное звание?

– Э-э… Не могли бы мне дать одежду? Потом я буду готов ответить на все вопросы.

Никак не отреагировав на просьбу, майор Харченко встал и медленно обошел пленного. По кругу обошел, продолжая разглядывать его так, словно увидел впервые.

Все было сделано правильно. Как учили когда-то.

Стул для допрашиваемого ставится обязательно посередине комнаты. Желательно жесткий и не слишком удобный. За спиной – окно, на подоконнике сидит один из бойцов батальона. Бывший «переменник», а ныне – просто капитан штурмбата по фамилии Васильевых. Бог наградил его совершенно гориллообразной внешностью, чудовищной силой и жестким мужским характером. Все это в совокупности и привело капитана сначала в штрафной батальон, а теперь вот – в импровизированную комнату для допросов. Всего и делов ему – сидеть да мрачно смотреть в спину пленному. Если есть желание, можно рожи корчить и шумно вздыхать, но главное – просто сидеть на подоконнике. И пальцем никого не трогать! Ну, можно еще ножичком поигрывать, но не более. Вот Васильевых и сидел, и вздыхал. И ножичком, чтобы скучно не было, поигрывал. Десантным. Весьма устрашающего вида.

Харченко не без основания подозревал, что придется применять специальные методы допроса. Не потому что очень надо – он что, этого лощеного психолога с розовыми, аккуратно подстриженными и наманикюренными ноготками и без того не расколет? – а потому, что поджимало время. «Экстренное потрошение» одного из руководителей жестокого до дрожи эксперимента было необходимо завершить, как говорится, «еще вчера». Но, честно говоря, был и ещё один повод превратить дрожащего от холода пленного в воющий от ужаса кусок окровавленного мяса. Желание самого особиста. Ужасные, без преувеличения, картины, открывшиеся Харченко при осмотре мест преступлений, а иначе ЭТО назвать никак не получалось – не тянули холодильники и пыточные залы на научные центры, – требовали от человеческого, что всё ещё занимало значительную часть души Сергея, немедленного воздаяния мерзавцам по старому принципу «око за око».

«Закон Талиона», так кажется, называли его предки, не отягощенные инструкциями по ведению дознания и действовавшие исключительно по велению совести. А она истошно вопила: «Убей!» Но особист не был бы самим собой, если бы после стольких лет войны не научился держать свои чувства, как, впрочем, и совесть, не предусмотренные никакими Уставами и регламентом, на привязи. И спускать с поводка при насущной необходимости. Такой как сейчас.

После того как Зим пришел в сознание после контузии ушей и глаз, его помыли под ледяным душем и обработали порядком исцарапанную осколками стекла спину. Глазами тоже пришлось заняться медикам – Харченко категорически настаивал, чтобы пленный мог видеть самостоятельно. Это отложило начало допроса на несколько часов, но, несмотря на жесточайший цейтнот, Сергей был готов ждать и куда дольше.

Уж больно хотелось взглянуть глаза в глаза этому чудовищу…

А вот одежду Филу так и не вернули.

Старая, между прочим, методика – «если хочешь взять на испуг – сначала подморозь клиента. Его начнет бить дрожь. От холода. Но ведь и от страха точно так же трясет. Вот потому твоя задача – добиться, чтобы он и сам не понимал, от чего зубы стучат? А не перепутает, поймет – в тепле размякнет, особенно, если ему еще и сто грамм налить. И запомни – голый человек всегда ощущает ущербность перед человеком одетым. И не просто одетым, а одетым хорошо. Поэтому сам ты всегда должен быть на допросе холеным, чисто выбритым и в блестящих, как это самое у кота, сапогах».

Так учили майора Харченко на курсах повышения квалификации.

Хорошие были учителя. Опытные. Правильные. Выпускной экзамен сдавали на немцах. Со всего фронта негодных языков стащили на потеху молодым особистам. Негодных, потому как уже выпотрошенных. В моральном смысле этого слова, естественно.

Увы. Сапоги почистить не получилось – за неимением оных. Пришлось довольствоваться тяжелыми штурмовыми ботинками с динамической подошвой, выдерживающей подрыв под ногой ста граммов тротила. Да и умыться после боя толком не получилось – система терморегуляции скафандра хороша, спору нет, да вот только все равно в бою от волнения потеешь, словно в родной гимнастерочке. Ну, да и хрен с ним. Играем, как умеем! Зато камуфляж (скафандр майор предварительно снял) не подвел: немнущаяся металлизированная ткань выглядела, будто ее только что выстирали и отутюжили. Жаль, наград не прицепишь. Впрочем, и так сойдет.

– Ну что, гражданин магистр Фил Зим? Ведь это ваши имя и должность? Будем и дальше в молчанку играть?

Фразу это Харченко, если честно, терпеть не мог. И еще в бытность свою рядовым следователем особого отдела фронта старался в беседе с подследственными не использовать. Уж больно она ему какой-то примитивно-казенной казалась. Тем более что кроме вопроса о месте работе и ранге, он еще ни о чем и не спросил. Но сейчас вот – как-то само вырвалось…

– А… а как вы узнали?

– Вам знакомо такая аббревиатура – НКВД?

Пленный задумался. Морщил лоб с минуту, потом неуверенно выдал:

– Научная Комиссия Всепланетного Департамента?

Васильевых аж фыркнул у него за спиной, едва не грохнувшись с подоконника.

– Фееричное предположение, – поднял брови Харченко, усаживаясь на свое место. Повертел в пальцах электронный карандаш, зачем-то коснулся сенсора отключенного планшета, стоявшего на столе перед ним. И повторил: – Поистине фееричное предположение. Но в корне неверное. Не «научная», а «народный». И не «комиссия», а «комиссариат». Остальное – не важно. Нас еще во время оно «кровавой гэбней» называли. Вспомните, если историю не прогуливали.

– Н-не понимаю, о чем вы говорите?

– И это тоже не важно. Главное, чтобы я понимал, о чем идет речь. Итак, Фил Зим. Настоящее имя – Кейн Мисимото, родились вы двенадцатого августа две тысячи двести тридцать девятого года. С отличием окончили Венскую гуманитарную гимназию. Собирались учиться на художника и поступать в Парижскую академию искусств, но внезапно поступили в Стэнфордский университет на факультет психологии, который и закончили с отличием. Остались работать на кафедре. Постепенно росли в должностях, от лаборанта до декана, и в званиях – от кандидата наук до магистра. Какая скучная биография, не находите?

– Ученому не бывает скучно, – Фил пожал плечами как можно естественнее. Не стоит нервировать буйного маньяка, имеющего в данный момент власть над тобой. Мягко, одним тягучим, несмотря на бьющую его нешуточную дрожь, движением он выпрямился на впивавшемся в блёклую кожу дряблых ягодиц невесть откуда взявшимися острыми гранями стуле. Откуда ему знать, что перед началом допроса особист, вполголоса матерясь, лично отодрал от этого произведения эргономики мягкое сиденье. Но собранности Зима хватило ненадолго. Уже через мгновение он передернул покрытыми гусиной кожей плечами и снова задрожал.

– А то как же! Господин бакадавр? Тьфу, то есть мугистр, – Харченко делано запнулся, нарочито неверно произнося ученую степень этого жалкого, обнаженного перед ним до самых потаенных глубин души существа. Желая своей оговоркой запустить механизм разрушительных ассоциаций в сознании допрашиваемого, мечущемся сейчас под воздействием внешних факторов, «заботливо» создаваемых майором, от робкой надежды до самого черного уныния.

Ещё до начала допроса даже в мыслях Сергей исключил для себя Мисимото из списков «разумно разумных». Перед ним сейчас сидел не человек, а «объект». Набор стандартных реакций и просчитанных эмоций. Харченко никогда не играл на музыкальных инструментах. Так часто бывает с людьми, у которых развито чувство ритма. Но именно сейчас особист намеревался сыграть на этом ублюдке свою лучшую музыкальную пьесу. И не беда, если по примеру музыкантов XX века он разобьет свой инструмент по окончании выступления о сцену. Концерт того стоил. Мерзкий, надо признаться, но очень нужный концерт…