BLUE VALENTINE - Александр Вяльцев

…Скука, высокомерие, суперменство, самодовольный нарциссизм, наивная уверенность в себе, тщеславная убежденность в таланте… Надо что-то очень потерять, потерять навсегда, необратимо, чтобы научиться доверять, любить и смиряться перед существованием. Радоваться живому человеку, находящемуся рядом с тобой. Отвечать за него, а не за внесение твоего имени в скрижали истории.

Однако, если в мире много всего, то чего огорчаться потере одного человека? А если мир беден, то как ему радоваться? В нем много твоего чужого. И очень мало твоего твоего. Того, с кем можно жить год за годом и не исчерпать взаимного интереса. Кому можно верить.

…Даже теперь. Хотя никогда уже не назовет ее своей и не разобьет эту стену.

А она рассказывала свежайший анекдот из своей жизни. На радио пришел человек:

— Я поэт, моя фамилия Краско. Я написал уже пять книг.

— Как Моисей?

Старый быт просачивается в легкие запахом несуществующих кошек. Этот запах лежит на всем, словно лунная пыль. Вместе со старыми вещами он переезжает в новостройки, и Захар лежал теперь среди него в квартире оксаниной тетушки в Кунцево, к которой они приехали на день рождения, и не мог заснуть.

Не то, чтобы он напился. Хуже всего, что он почти и не пил: он ушел в соседнюю комнату и читал. За дверью пели песни под гитару, вспоминая не так давно ушедшую молодость. Странно, думал он оттуда, кажется, это все интеллигентные люди, но почему они поют такую дрянь — и радуются чему-то! И говорят о рыбалке и каких-то путешествиях. И только об им одним известных знакомых. Они уже давно забыли и тетушку, и Митю, ради которых собрались, и пользовались случаем показать, какие они рубахи-парни и свои в доску. Был среди них человек, некоторое время назад это радио им подсуропивший, благодетель! Прирожденного меланхолика — Захар первый раз видел его веселящимся в этой жуткой компании.

Лишь после их ухода Захар вернулся к столу — не хотелось упускать случая выпить, а там и метро закрылось.

А днем звонок в дверь. Захар открыл. Там стояла та, о которой он так много думал. Как он к ней относится? Он сам не знал. Много думать еще не значит любить. Какой-то избыток чувственности толкал его интересоваться другими женщинами.

Он мог сказать начистоту. Он не верил в их близость, очень часто он совсем не понимал ее. Общего и разного между ними было примерно поровну. И все же он думал о ней, словно пытался постичь математическую задачу. Любить ее было невозможно и нечестно. Нелепо, особенно в его положении. Он совсем не стремился к симметрии, хотя Оксану устроило бы его небольшое приключение: их “вины” уравновесились бы. Но он не порадует ее этим. Это может иметь необратимые последствия. Это может быть последним безумием, которое, наконец, сметет плотину здравого смысла. И дальше — Захар пациент Кащенко, либо рядовой гнус, героически ищущий несуществующие компромиссы.

А так — хорошо. Только немного скучно.

Обогатил ли его этот опыт? Он был не готов говорить об этом в абстрактных категориях и заниматься сим эксгибиционизмом. Старый спор Шаламова с Солженицыным: дает ли зона что-нибудь человеку или не дает ничего, кроме вечного ужаса? Достоевский считал, что страдания углубляют. Захар действительно узнал для себя много нового. Но какие-то стороны его души закрылись. Он стал взрослее, но и равнодушнее к жизни. К тому же самому искусству. Он очерствел — во всем, в чем не стал сентиментальнее. И он выбрал землю, а не эмпиреи. Лучше он останется с живыми людьми, чем с эйдосами.

И еще об опыте. Личный опыт заставил Оксану сделать великое открытие в достоевсковедении. Князь Мышкин — отрицательный герой. Он поступил, как негодяй, разбив жизнь двум женщинам. Он обманул их обеих, он кисель, а не мужчина, он не выполнил своего единственного долга — принять решение, сделать выбор, хотя бы выбор Софи… Лучше бы ему было покончить с собой!

Услышав это, Захар перестал спорить и замолчал. Он понял, о чем на самом деле шла речь. Выбор не сделал совсем другой человек. И удостоился в конце концов ненависти — когда выбор сделала женщина.

Его лишь заинтересовала хронология. До каких пор Оксана ожидала выбора? Очевидно, гораздо позже декларированного ее решения (“отказа от счастья”). Гораздо позже официального выхода из игры друга, заверенного рукопожатием. Захар спросил ее, что было бы, если бы его выбор был “положительным”? Она сказала, что не знает. Знала, конечно, щадила. Мешал ли он этому выбору? Или способствовал отказу от него? Потворствовал слабости? Да, ведь ответственность возросла. Хотя, скорее всего, с выбором были бы задержки и без Захара. Оксана с этим согласилась.

На самом деле, Захар был не готов судить его так строго. Он не знал, что сделал бы на его месте. Сказать женщине, которую ты соблазнил, отбил от мужа, испортил жизнь — извини, ничего не получилось, давай расстанемся друзьями… Он, возможно, считал это большей жестокостью, чем откровенность. Не так смотрит женщина. Для нее нет ничего ужаснее неопределенности. Она не может ждать долго. Ее или любят или нет, или берут или нет. И она либо любит, либо ненавидит. Слепота и абстрактный гуманизм мужчин.

А еще — Захар перестал думать о других женщинах. Жизнь — очень строгая вещь. И женщина — очень дорогая вещь. Все шаги нашей жизни предельно ответственны. Не обещайте деве юной… Донесите хотя бы то, что можете донести.

В интересе к той или иной женщине — тяга к экспансии, как у Британской империи. Кроме того — способ держать себя в форме, как спортсмен, подвергаясь оценке арбитра свободного и прекрасного, мастерицы создания облика, способного заколдовать и ранить насмерть.

Захар искал себе оправданий.

Он поехал к Даше — пополнить исчерпавшиеся видеозапасы. У метро он купил розу. Они пили кофе и рассуждали о высоких материях. Это было интересно, она его вдохновляла. На ней он опробовал свою новую точку зрения на мир. Она была способна понять Захара, она была готова следовать этому вычурному мыслепотоку. Более того, это была ее любимая стихия. В эти вечера она была доступна и сердечна. Вероятно, ей тоже нравилась его новая позиция. В ее жизни попадались лишь яркие эгоисты или тусклые альтруисты. Ни те ни другие ее не устраивали. А Захар еще не до конца растерял свой ум, но не говорил о своих планах, не вставал в гордую позу осуществляющегося гения. Он говорил о детях, любви и измене, о взаимоотношениях двух людей, что близко всякой женщине.

Между ними почти не осталось дистанции, и лишь боязнь банальности останавливала его. Когда-то славный боец, казалась ему не по зубам. Теперь была просто женщина. Они словно проскочили момент, когда могла быть любовь, породив доверчивость и откровенность, будто у них и правда что-то было.

Но через несколько дней, когда он возвращал кассеты, он застал в квартире Рустама и Лизку. Захар затеял с Рустамом какой-то искусствоведческий спор. Вдруг Даша, похвалив его эрудицию в кино (недавно приобретенную), вильнула спинкой:

— Ну, вы тут общайтесь, а я пойду отдохну.

Он из вежливости еще какое-то время беседовал с Рустамом, все ожидая, что она вернется. Он не мог понять ее: она же знала, что Захар приехал к ней? Зачем эта демонстрация: необъяснимый женский каприз, или желание видеть его было и вправду не слишком сильным? Ну, что ж, он ведь знал, что она такая! В совершенно ясном для него теперь мире она была — последний непросветленный пункт, в котором его поведение было непоследовательно и не до конца мужественно. Не то что он не понимал ее, он не понимал себя.

Дома Захар вспомнил другую Оксану. Оксану их первых лет (или месяцев), которую так безумно любил. По которой так тосковал. С длинными волосами, с вечным запахом детского белья, тоненькую, в рыжем свитерке. Бесконечно нежную… Их принимали тогда за брата и сестру. Наверное, это хороший признак в самом начале пути.

Что с ней случилось, когда она изменилась? Давным давно она была другая. Теперешняя (которую он тоже любил, может быть, не как, а по — по причине безумия). Он спускался на много лет вглубь. И находил год, последний год перед тем, как она повзрослела (а он нет).

Что у него осталось от той Оксаны? — Портрет, несколько рисунков и незаконченные романы… Господу было угодно наградить его за что-то. Пусть теперь все так скверно получилось.

Их прошлое было мифом, отброшенным последними событиями в бесконечную даль. Концы истории уже никогда не соединятся. Но Захар удивлялся, как сильна память.

У них всегда были страшные дни. Он лишь теперь стал понимать, что нужно женщине. Он лишь теперь перестал видеть в ней извечного врага, ловушку, орудие природы, предназначенное поймать его для выполнения родовой программы. Он стал любить и жалеть женщину. Он был неблагороден в своем упорном эскапизме. В своей подозрительности. Как очень слабый человек, он судорожно защищал свою свободу, не имея, как он считал, резервов — для расточения их на чужую судьбу. Он желал осуществить свою судьбу — без давления, вдали от плаксивых детей и навсегдашнего родительского долга. Он ненавидел возможных своих детей, считая их лазутчиками и диверсантами природы, останавливающими его бег к высям подлинного существования. Он не подозревал, что подлинное существование не бывает от книг и не живет среди галерей. Подлинное существование — это опасности, жертвы, бессонные ночи, создание вокруг себя мира и питание его. Того, что без тебя никогда бы не появилось. Того, чему ты помог быть.