Холодные и теплые предметы - Ирина Кисельгоф

– Сейчас, – смеется он. – В сторону отойду.

Он на своей ночной работе. Носит мешки тяжелой жизни. Потому никто не должен видеть нашей любви, чтобы не запятнать ее своими глазами. Я целую его руки, и мне этого мало.

– Приложи к пупку, – требую я, – и обведи по кругу.

Мои поцелуи нанизаны на радиоволны, как бисер в бессчетном количестве. Они ложатся вокруг пупка, как лучи радиосолнца.

– У тебя морщится лицо?

– Да! – смеется он.

– Значит, щекотно! – хохочу я. Я и это угадала!

Мы смеемся как ненормальные, блаженные, юродивые. Как балетные цыплята на детском утреннике.

Знаете, что он мне наговорил? Нет, не скажу. Это очень личное. У меня бессонница от счастья. Когда я его увижу? Как я скучаю по его розе ветров! Провалиться, упасть, как в пропасть, в его небо, в его радужку цвета грозы. И падать бесконечно до звезды у его зрачка.

Скучаю. Скучаю. Скучаю. Кто меня поймет?

Мы с Игорем смотрим репродукции моих любимых картин. Я привела его в галерею моих любимых художников.

– Ты похожа на нее. – Он показывает «Девочку с мышкой» Ермолаева.

Это мой человек до последней косточки, до краешка нерва, до спирали ДНК. У нас общая лимфа и кровеносная система. У нас одно сердце и одни легкие на двоих. Мы сиамские близнецы. Мы лучше умрем, чем нас разделят.

Он сразу нашел то, что я люблю больше всего. «Девочку с мышкой»! Знаете, что написано об этой картине? Образ молодости, гармонии и света. Вот! Завидуйте!

– А ты – на него. – Я показываю ему «Шагающего ангела». – Я давно так тебя зову. У него твои крылья. Видишь? Знаешь почему? Он – это ты.

– Сумасшедшая, – говорит он.

Я сумасшедшая, он тоже. Мы сворачиваемся в кокон так сильно, что нас невозможно отличить. Мы окукливаемся светом Аматэрасу. Мы как споры, безучастные к космической радиации, вечной мерзлоте, тысячеградусной температуре магмы, Всемирному потопу, Армагеддону. Ко всему земному шару. Ко всем галактикам. Ко всей Вселенной. Нас ни для кого нет. Мы есть только друг для друга.

После любви мы пьем воду и не можем напиться. Нас мучает жажда, сильнее которой нет ничего на свете. Любовь приводит к обезвоживанию организма. Она вытягивает все соки. Ее тоже мучает жажда. И еще очень хочется есть. Странные метаморфозы физиологии и души. Голод любви сменяется зверским аппетитом.

– Я бы съел всю еду мира, – говорит Игорь.

– Еды нет, – огорчаюсь я.

Мне нечем накормить моего мужчину. Какая я глупая! Надо срочно учиться готовить у мамы.

– Тогда я съем тебя! – рычит он и кусает мой палец.

– А я тебя! Я тоже голодная!

Мы снова смеемся, как балетные цыплята на детском утреннике. Неужели до самой старости все влюбленные такие балбесы? Или мы одни такие ненормальные?

Сегодня Игорь готовит сам. Он заранее принес баранину и трехлитровую банку пюре из айвы. Чтобы не умереть от голода. Он сам так сказал. Бессовестный и любимый нахал!

– Зачем айва? – спрашиваю я.

– Узнаешь, – загадочно говорит алхимик кулинарии. Знаток Великого делания божественной еды.

Мне доверена подсобная работа. Я кухрабочая.

– Учись, – говорит он.

В его голосе жалость к такой бедолаге, как я. Но это добрая жалость. Даже не жалость, а что-то особенное. Вам не понять.

Вы когда-нибудь пробовали бараньи ребрышки, тушенные в пюре из айвы? Это божественно! Слюнки текут только от запаха трав и айвы! А вкус! Мясо можно проглотить вместе с косточками. Даже не знаю, кто до этого додумается, кроме Игоря. У него фантазия без конца и края.

Он показывал мне фотографии, которые делал для себя. Просто так. Люди на улице, на рынке, на работе, в подземных переходах, в больницах, в домах. Люди разные. Смеющиеся, плачущие, разъяренные, уставшие донельзя. В тоске, в боли, в счастье, в отчаянии. Старые и молодые. Успешные и выброшенные из жизни, как ненужная вещь. Фотографии подсмотренной чужой жизни. Даже в этом мы похожи. Но это не стыдно, потому что в них интерес художника. Все художники подсматривают за чужой жизнью, изменяя ее своим воображением. Все писатели записывают чужую жизнь, перемалывая ее своим воображением. Для того чтобы брать жизнь за хвост по-настоящему, нужен талант или гений. Игорь – гений.

– Я люблю быть один. Но один почти не бываю. Все время люди вокруг. Я отдыхаю от них в стороне. Сажусь, выключаю звук и наблюдаю за ними. С выключенным звуком люди становятся понятнее.

– Какие они?

– Это прозвучит смешно, но у судьбы есть клейма. Она ставит клеймо на человеке на всю жизнь. У каждого есть свое родимое пятно, свой знак. Он зашифрован, но ключ найти можно. Если постараться. Иногда это видно сразу. Человек смеется, а в его глазах горечь. Или он плачет и улыбается. Грибной дождь или бабье лето – вот что такое человек, как я его понимаю.

– А мой ключ где найти?

– В твоих глазах, – улыбается он.

– Разгадал?

– Я и не пробовал. Я об этом даже не думал. Я с тобой вообще ни о чем не думаю.

Он смеется, а я вижу его ключ. Я давно его разгадала. Не глаза, а руки. Руки, которые носят тяжелые мешки тяжелой жизни. Мышцы нанизаны на кости, как гири, перевиты перекрученными, перекрещенными сухожилиями и венами. Руки рельефные, без капли жира, с тревожно пульсирующими артериями на запястье. Большие пальцы с коротким до мяса ногтем, как обрезанные ножом соколиные когти. Надежные и родные руки. Мои запасные крылья.

– Ты читаешь чужую судьбу. – Для меня это ясно как дважды два. – Находишь в людях то, что они скрывают или о чем забыли.

– Сумасшедшая! – смеется он и обнимает меня крепко-крепко.

Так бы и простояла всю жизнь!

– Тебе нужна своя фотогалерея. Ты должен выставить свои работы. Они великолепны! Я знаю точно. Таких лиц даже нарочно не заметишь. Для этого нужен острый глаз. Как у сокола.

– Кому это нужно? – рассмеялся он и смутился.

Он всегда смущается, когда я зову его соколом. Вот балда любимая!

Сокол мой ясный. Разве можно понять эту метафору, если у тебя деревянная голова и сердце из пластика?

Самое смешное, что сердце из пластика тоже может разбиться. На нем могут появиться зазубрины, трещины, вмятины. Нужен особый пластик, чтобы чужие каблуки, чужие грязные пальцы и чужие нескромные взгляды не оставили на нем ран. Нужен пластик с устойчивыми, огнеупорными, многоуровневыми степенями защиты, чтобы пластиковое сердце всегда оставалось целехонько.

Я снова перелистала фотографии, сделанные им. В каждой из них чувствуется автор, он в них живет, переживая удел неведомых и мне и ему людей. Разве этого мало?

– Все хотят знать настоящую жизнь. Узнать в другом самого себя. Я вижу движения мышц, капель пота, слез. Растянутые фотообъективом секунды жизни. Разорванные молекулы чьей-то судьбы. Это здорово! Очень здорово! Лучше не бывает!