Мусульманский батальон - Эдуард Беляев

Когда мы поотмахивались от одиночных групп патриотов, спешивших спасать Амина, я оценил обстановку — вроде бы все путем, и неприятеля уж вроде нет, и снарядил тогда бойцов, подвезенных на двух БМП, из второго эшелона. Калякнул им несколько утешительных напутственных слов. И рванули пацаны…

Минут так через двадцать окликает меня кто-то с крыльца. Гляжу, «комитетчик», веселый такой, машет рукой, кричит:

— Все! Амина убили! Докладывай!

— Постой, постой, я прежде сам пойду, посмотрю.

Дело-то нешуточное. Не убедившись, чего оповещать? Вдруг ошиблись ребята, без башки меня оставят, а им, в худшем случае, всего лишь порицание вынесут. И вот еще незадача — во время штурма я и вовсе запамятовал о приставленном к нам афганце Сарвари, который должен был опознать труп Амина и тем самым подтвердить его смерть. Этого Асадуллу пришлось маленько поискать — тот надежно и крепенько укрылся за броней, а потом, также маленько, чуть ли не волоком тащить его. Он сказал, что идти не может — ноги затекли. В результате Сарвари с честью справился с поручением и с чувством выполненного долга сообщил — да, это он! Затем, осмелев, помчался агитировать плененных афганцев. Я не возражал. Мне приказано было сберечь Сарвари до момента опознания, а как быть с ним дальше — забыли сказать. На сей счет указаний не последовало, и потому иди, Асадулла, увещевай. Я для порядка, как инструктировали, достал из нагрудного кармана фотографию Амина, сличил и буркнул окружающим в подтверждение — дескать, действительно убит.

Все… И хотя еще где-то изредка постреливали, Владимир Салимович Шарипов с облегчением понял: свою задачу они выполнили. Осталось доложить о смерти диктатора, и он, пытливый и ответственный ротный старлей Шарипов, тронутый свинцом и не совсем тронутый увиденной смертью президента Амина, под взглядами офицеров похромал к выходу, отмахнувшись от предложения Коли Берлева «остаканиться за победу». Дошкандыбал к боевой машине, залез в десантное отделение, достал командирскую тангенту и с какой-то внутренней уверенностью, что это вот сейчас, наконец, и произойдет, еще раз попытался оживить замолкнувшую с началом боя радиостанцию. И чудо свершилось — ротному сразу же удалось связаться с начальником штаба. Ответил капитан Ашуров. За позывными и за простыми словами упорядоченной системы связи полились восторги упоительных рулад, развенчавшие режим секретности и наивные представления о лаконичности армейского языка во время боя. Так же была развенчана стойкая точка зрения о якобы несусветной матерщине при огневом общении на поле брани, когда солдату, орудующему штыком, как-то не совсем сподручно выказывать свою благовоспитанность и оглушать противника хорошими манерами, неукоснительно соблюдая этикет и шагу не ступив без реверанса.

А стрельба уже перекинулась в какие-то безопасные дали, и становилось ясно — всем на сегодня надоело воевать, они устали пулять друг в друга, хотелось хотя бы пристойного затишья и возможности безмятежно сходить по малой нужде, не боясь оказаться простреленным. Прихрамывая, Шарипов снова пошел к зданию, а тут подошла на скоростях, до неприличия нетронутая боем и БМП командира резервной группы старшего лейтенанта Намозова Ниезитдина. Из нее чинно выдавились, кряхтя, отцы-командиры — Холбаев и Колесник. С ними и Дроздов. Шарипов принял строевую стойку и приложил руку к козырьку. Пережив свой первый час войны и настоящий огневой бой, ударенный пулей, в крови и поту, не думая об «историзме момента», старлей пафосно доложил: «Задача по ликвидации президента государства Афганистан Хафизуллы Амина выполнена».

«Я-то думал, что Холбаев меня прервет. А он встал навытяжку, тоже руку к головному убору, и так весь доклад выслушал. И еще к вопросам перешел. Стоять у здания было небезопасно, постреливали. Колесник ситуацию понял, говорит: „Зайдите в здание. Опасно здесь“. Василий Васильевич распорядился убитых и раненых забирать — и в расположение. Дал команду похоронить Амина. Старшим поставил на это дело подвернувшегося некстати капитана Сатарова. Анвар был легко ранен в живот — для замполита важно, чтоб не в голову, — но приказ выполнил: всех указанных лиц захоронил. Я оставил за себя командовать ротой старшего лейтенанта Эгамбердыева, а меня увезли в медпункт…»

Такое своеобразное интервью я взял у Володи Шарипова в восемьдесят втором году в Джалалабаде под его фирменное блюдо — «яичница по-спецназовски». В оцинкованную коробку из-под патронов вбивается решетка яиц, штук тридцать, а сверху две — а еще лучше три — банки свежей зернистой красной икры. Под эту самую «яишенку» и непременно сопутствующее ей горячительное, контрабандно доставленное из Союза Толиком Бачуриным, Володя сказал мне с грустью: «Спрашиваете, как я снова попал в Афганистан? Я уже был в должности заместителя командира отряда, когда мне предложили сюда комбатом. Отказываться не привык — дал согласие. Иногда мне сдается, что нас по второму кругу не случайно пустили. Ну, это так — бредни, да и ну его. Давайте лучше пить, нам завтра опять в рейд — кровь месить да тюбетейки „духам“ рвать выстрелом в упор. А может, и они нас в упор или ножом по горлу — отрежут яйца и развесят по столбам. Это у них запросто, в порядке вещей, в тепленьком согласьице с законом шариата и в трепетном осознании гордого поступка настоящего мужчины, отрезавшего башку заклятому врагу. Вот так-то… А ведь трезвенники они великие, сукины дети. Голову человеку отсечь, живот вспороть для них — раз плюнуть. А вот вино пригубить — не сметь, страх ими овладевает, робость находит. Так что давай, кадет, со свиданьицем, и употребим до чрезмерного за всех непьющих „мусульмооон“. Бог его знает, свидимся ли еще когда, после второго-то круга».

Хотел возразить ему, сказать — не домысливай, чушь заселилась в твоей башке. Но чуялась правда, и я смолчал, не возразил…

Печаль рассказа мы благополучно топили в вине с Володей, его тезкой Володей Крипченко, Толей Бачуриным, радуясь солнцу Востока и задорному, наглому чувству-вызову: «А мы еще живы!» Глаз ласкала эвкалиптовая роща Джалалабада, около которой стала бивуаком 66-я омсбр и в которой осваивался комбат капитан Шарипов, новоиспеченный командир десантно-штурмового хозяйства. Слух ласкал уютно мурлыкающий трофейный самовар. Возле него хозяйничала пышная экзальтированная Наташка — служащая Советской армии и завтрашняя чья-то жена, боевая, а не походно-полевая подруга.

Удлинялись тени эвкалиптов, посаженных когда-то давно нашим соотечественником Хохловым, русским дипломатом. Этот удивительный человек стоял у истоков нашей дружбы с афганцами. И деревья высадил, чтобы с «другом и братом» мусульманином, укрывшись в тени их крон, насладиться за пиалой душистого чая витиеватой беседой о поэзии Востока и происках англичан… Столетия смешали и нравы, и обычаи, и традиции. Нас принуждали являться в дома в запредельных просторах, срывать запоры и врываться без спроса. И те, кто приходил, и те, кто повелевал идти, не знали традиций народов и тонкой вязи трепетной строфы Востока, так никогда и не поняв, для чего деревья тянутся к солнцу и вырастают большими.

Русский посланник пришел в чужеземный край и высадил рощу. Не для того, чтобы под росными кипами пили водку советские солдаты и видели в огромных, неохватных стволах их лишь одну отраду — надежную защиту от пуль… Убежище войны…

«Амина вытаскивал из-под бара и заворачивал в штору замполит моей роты лейтенант Абдуллаев Рашид Игамбердыевич. А отвозили и хоронили они уже с капитаном Сатаровым Анваром Саттаровичем — заместителем командира отряда по политической части, — напишет мне Володя Шарипов. И добавит, с хорошим привкусом иронии, веселя душу: — Так уважительно, по имени и отчеству, по званию и должности, называю офицеров, ибо… Такие вещи доверяют только замполитам».

Рашид Абдуллаев рассказывал без сарказма и, признаюсь, подкупил меня своей зрелостью и прекрасной душой. В Ташкенте, в гостинице «Узбекистан», в искусственном декоративном саду цвел настоящий миндаль. На весеннем сквозняке полоскался в ласке тепла тюль на окнах. Слушаю за зеленым кок-чаем Рашида и уже ненавижу шторы.

«Под конец всего, когда мне поручили это мерзкое и противное для меня дело, я увидел лежащую на полу женщину — оказалось, как сказал афганский военврач, жена министра культуры Шенафи. Смерть никак не повлияла на поразительную красоту женщины, и тем свирепее была боль при виде проступившей яркой крови на ее бирюзовом платье, даже бриллиантовое колье было испачкано загустевающими прямо на глазах следами крови. Тут же, рядом, лежал распростершись старший сын Амина. Чуть поодаль от него — еще одна недвижная фигура. Присмотрелся — женщина. А чуть поодаль — еще и еще разметанные тела.

А чуть сбоку, касаясь изможденного тела отца сжатым кулачком, подобрав под себя голенастую, с вострой коленкой ножку, заснул вечным сном маленький мальчуган, милая пташка, которая уже никогда больше своим щебетом не возвестит утреннюю побудку домочадцам. Его уткнули лицом в пол, будто специально размазали по полу, нисколько не беспокоясь о бесчувственном тельце. Наверное, он, сын, мешал убивать отца, и его грубо отбросили от вожделенного тела. А может, изначально, торопясь и суетясь, в упор гвоздили по всем бездыханным, и еще раз убили малыша на груди отца, а потом только отстранили, давая доступ к трупу лидера и его опознанию.