Война за справедливость, или Мобилизационные основы социальной системы России - Владимир Макарцев

Примем чинопочитание за одну часть национального самосознания, о котором говорил Николай Бердяев. Потому что в рамках чинопочитания формировалось сознание тех, кто жил по его правилам, у кого практически не было социального права и тем более не было и социальной власти (не равно служебным категориям). И то, и другое принадлежало тем, кто старше по жизни, по состоянию, по чинам.

Строго говоря, отсутствие или недостаток прав у крупной, демографически доминирующей социальной группы является как бы обратным признаком сословности (прямой признак – наличие прав). В. О. Ключевский определял ее как «классы, на которые делится общество по правам и обязанностям».[256] По его мнению, сословия устанавливаются законом и являются категорией юридической. Точно такого же мнения придерживался и «Энциклопедический словарь» Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона: «термином «сословие» обозначают отдельную группу подданных, своим юридическим положением каким-либо определенным образом отличающихся от остального населения, причем отличия эти передаются по наследству».[257]

Сегодня на сословие смотрят несколько шире, рассматривая его как «понятие для обозначения социальных групп (общностей), главным отличительным признаком которых выступают фиксируемые в обычаях и законах обязанности и права, передаваемые по наследству».[258] То есть сословность формируется не только законом, но и обычаем и, естественно, передается по наследству.

Тем не менее, мы останавливаемся на определении В. О. Ключевского, так как считаем, что оно отличается большей глубиной в разработке соотношения прав и обязанностей и оперирует строго очерченными нормами закона. Так, он отмечал, что «существенным и наиболее осязательным признаком сословного деления служит различие прав, а не обязанностей. Довольно простого анализа обоих этих понятий, чтобы видеть, что когда речь идет о сословном различии обязанностей, то при этом, разумеется собственно различие прав: обладая различными правами, классы общества могут нести одинаковые государственные обязанности. Но если на них возложены неодинаковые обязанности, то они не могут обладать равными правами».[259]

Это совпадает с выводом, к которому мы пришли выше, о том, что социальная справедливость обеспечивалась в Орде равенством в исполнении обязанностей, и права нельзя было отделить от обязанностей. Г. В. Вернадский называл это Статутом связанной службы. Неравенство прав в Орде компенсировалось равной ответственностью за исполнение обязанностей, службой, главным образом военной, что создавало устойчивость в социальных отношениях, сохраняло социальную справедливость при неравенстве прав.

В России история распорядилась иначе. Жалованная грамота российскому дворянству 1785 года отделила права от обязанностей, предоставив дворянству «вольность» перед государством и подтвердив навечно его привилегированные права. Таким образом была отменена социальная справедливость военного общества, и с этого момента ее отсутствие стало типологическим признаком Российской империи.

Именно так воспринимали эту свободу и некоторые родовитые, но излишне совестливые для своего состояния дворяне. Даже сто лет спустя после выхода Грамоты столбовой дворянин, статский советник М. К. Поливанов подчеркивал ее несправедливость и делал это в крайне осторожных выражениях, видимо, опасаясь гнева всего дворянского сословия: «…статьи, наиболее излюбленные почитателями грамоты, имеют как бы отрицательный смысл относительно справедливости к другим состояниям, населяющим государство…».[260] Отсюда можно представить себе, как остро воспринимали освобождение дворянства те, кто ему не принадлежал.

Ничего подобного нельзя сказать, например, о Франции, где практически в это же время происходили бурные социальные процессы прямо противоположной направленности. Великая французская революция 1789 года отменила все сословные привилегии, установила равенство всех перед законом, сделав частную собственность естественным правом.[261] В России же частная собственность до и после 1785 года была сословной, хотя 1861 год и внес некоторые коррективы в ее статус – крестьяне все-таки получили право на землю, правда, не частное, а как бы лично-общественное, через сельскую общину, потому что главным образом она и стала субъектом земельного права.

Как писал в 1895 году С. Ф. Шарапов, «в то время, как на западе главный плательщик прямых и косвенных государственных налогов – земельная и промышленная буржуазия, а пролетариат участвует лишь в налогах косвенных, в России подавляюще огромная часть податной тягости ложится на крестьянскую общину, оставляя на долю остальных сословий лишь небольшую часть налогов прямых и около половины косвенных».[262]

Теперь вновь приобретенная свобода одного сословия стала оплачиваться возросшей несвободой другого. Поскольку, как мы уже говорили, социальные отношения обладают определенной энергией, социальным потенциалом, то увеличение потенциала за счет расширения прав или свобод на одном полюсе с неизбежностью ведет к его понижению на другом. Это вытекает из того, что социальный потенциал как внешний признак социального факта, который, по Э. Дюркгейму, равен любой материальной вещи, не возникает из ниоткуда и не исчезает бесследно, он действует в соответствии с законом сохранения энергии, в том числе социальной. Поэтому трудно переоценить этот хотя и не рядовой, но все-таки достаточно прозаичный акт государственной власти, предоставившей «свободу» дворянству, если рассматривать его с точки зрения развития социальных перспектив.

В данном случае его вполне можно оценить как революцию, правда, она вышла какой-то половинчатой, к тому же спустилась сверху. Можно сказать, что эта «полуреволюция» стала своеобразным антиподом Великой французской революции, поскольку привела к обратным результатам. Но все-таки часть общества получила свободу, пусть и сословную, пусть и не совсем полную, поскольку дворяне-помещики все еще были обязаны нести ответственность за дееспособность своих крестьян. Поэтому назовем эту «полуреволюцию» по аналогии с французской и в противоположность ей Великой сословной контрреволюцией 1785 года.

Звучит как-то странно, правда? Мы привыкли к «великим революциям». Ну и пусть… Зато это точно отражает социальную сущность никем не замеченной «великой контрреволюции», перевернувшей все социальные отношения в России с ног на голову. Благодаря такому нетривиальному взгляду на социальный факт мы сразу сможем найти ответ на вопрос, который давно мучает наших историков, – почему отмена крепостного права, личное освобождение крестьянства, парадоксальным образом лишь добавила обществу социальной напряженности.

Обычно говорят о половинчатости реформ 1861 года, об их полуфеодальном характере, о том, что они «послужила юридической гранью между двумя крупнейшими эпохами российской истории – феодализма и капитализма».[263] Но какой же это капитализм, если после освобождения крестьян в России сохранилось сословное общество, т. е. сохранилось деление общества «по правам и обязанностям» (В. О. Ключевский) или, по-современному, сохранились социальные группы, «главным отличительным признаком которых выступают фиксируемые в обычаях и законах обязанности и права, передаваемые по наследству»?

Французская буржуазная революция, например, сначала отменила сословия (Декрет 4–11 августа 1789 г.) и установила равенство всех перед законом (Декларация прав человека и гражданина 26 августа 1789 г.), и только потом, в якобинской Конституции 1793 года, особо подчеркнула неприкосновенность частной собственности – главного завоевания капиталистического общества. То есть сначала равенство и политические права, а потом неприкосновенность частной собственности.

В самом тексте Конституции положения о собственности занимают нисходящее место по отношению к понятиям равенства, свободы и безопасности (ст. 2, 3, 16),[264] являясь по существу одним из прав человека – четвертым по счету, на первом месте стоит равенство. Другими словами, по-настоящему капиталистическая частная собственность возможна только в условиях равенства, она есть результат некоторых социальных отношений, связанных с перераспределением прав и обязанностей в обществе на основе «выравнивания» прав.

В этом и была революция, ведь отсутствие равенства в жизни всех народов было естественным ходом истории, в состоянии социального неравенства люди прожили тысячи лет, и это было нормально. Но только в условиях западного рационализма, как отмечал в свое время Макс Вебер, мог появиться буржуазный промышленный капитализм с его рациональной организацией свободного труда, который не может существовать без равенства и свободы.[265]