Барон в юбке - Рязанов Александрович

То, что произошло дальше, заставило восхищенно замереть с раскрытым ртом даже иронично настроенного мокролясца. Повинуясь смене ритма, задаваемого рокочущим в центре построения бубном, маленькое каре начало свой завораживающий танец. Из походного построения ‘на марше’ кмети незаметно перетекли в три стройные линии: в первой, замерев в полуприсесте у земли, расположились владельцы бердышей, уперев заостренные концы древок своих орудий в землю; сразу за ними, укрывая большими, плетенными из лозы и обтянутыми шкурой лося, прямоугольными щитами-скутумами себя и стоящих впереди товарищей от возможных стрел противника – вооруженные, кроме щитов, обычными топорами на длинных рукоятях дюжие парни. Еще в трех шагах позади этой импровизированной полевой крепостной стены – десяток натянувших луки стрелков, готовых поразить все, что приблизится к строю.

Новая сменяя ритма ударов – и вот уже вместо замерших в обороне линий – четкий клин из одетых в крепкие кожаные доспехи щитоносцев, закрывающий внутри себя легковооруженных воинов. К звонкому голосу боевого бубна примешивается глухой рык бьющих о край щитов топорищами наступающего строя. Над головами первого ряда грозно раскачиваются, готовые ударить через их плечи, серпы бердышей. Будь в этот момент среди зрителей какой-нибудь земной ОМОНовец, его бы, возможно, вогнало в ностальгию сильное сходство этого строя со стандартным построением разгоняющего толпу подразделения земной милиции, хотя тактика эта восходит еще к временам римских легионов и македонских фаланг.

Резким, слаженным движением щитоносцы падают на колено, на мгновение открывая свободу действий запрятанным в глубине строя лучникам – во тьму, далеко за пределы деревни, улетает рой выпущенных теми тупых стрел.

Стрел гораздо больше, чем лучников – еще одна хитроумная задумка володаря – на каждую тетиву наложено по две-три стрелы.

Завершает демонстрацию впечатляющий штурм поставленной загодя двух с половиной метровой стены врытых кольев, при помощи мгновенно выстроенной живой лестницы из людей и щитов.

Стих жуткий, непрерывный рев ‘- Барра!’ закончивших свое выступление кметей. Бойцы, лица которых обильно укрывают бисеринки выступившего пота, застывают, отдав честь своему господину подхваченным у вдоволь навертевшегося среди квартировавших в Кале Варуш преворийских вояк, легионерским жестом.

Над полной впечатления толпой зависает на миг гробовая тишина… и взрывается тут же громом восторженных воплей. Как ни странно, громче всех, по-мальчишечьи размахивая над головой беретом, радостно вопит тот самый, пять минут назад скептически настроенный, молодой крепыш-мокролясец.

Пир был в самом разгаре, когда к володарю бочком, стараясь привлекать как можно меньше внимания у пирующих, протиснулась древняя старуха. Приблизив свои тронутые печатью глубокой озабоченности губы к склоненной во внимании голове, она что-то чуть слышно шепнула ему в ухо. Лицо лана Ассила, расцвеченное одной из редких его лучезарных улыбок, вмиг посуровело, тонкие брови вытянулись в насупленную ниточку. Извинившись перед сидевшей по правую руку леди Миорой, он поднялся и проследовал за знахаркой.

По рядам пирующих горьким шелестом пронесся тихий шепот:

– Стражу плохо…

Низко склонив голову, дабы не разбить лоб о притолоку, покинувший пир володарь, сопровождаемый старухой-ведуньей, ввалился в ее избушку.

В махоньком помещении царил сизый сумрак, разгоняемый лишь чадящим отсветом тусклой масляной лампадки и наполненный густым туманом от чадящих в курильнице обеззараживающих травок и корешков.

От режущего глаза и свербящего горло дыма постоянно хотелось прокашляться и потереть раздраженные глаза. Подслеповатый от обильно источаемых в этом чаду слез, взгляд Ле Грымма с трудом различил скорчившуюся у постели больного маленькую фигурку добровольной сиделки.

При виде володаря, лицо девочки, что, закутавшись в бабкин кожух, неусыпно оберегала покой своего спасителя, тронула легкая улыбка. Посторонившись, она уступила место у изголовья раненого.

Цепляя головой низкие стропила бабкиной избушки, Ле Грымм приблизился к постели больного. Теперь, когда лан Ассил стал рядом, поистине великанские габариты Гримли-молчуна стали заметны еще разительнее. Очень рослый по меркам этого мира – на полторы-две головы выше взрослого мужчины, на фоне лежащего на смертном одре гиганта, володарь казался невысоким, стройным юношей.

Стянув с руки перчатку, он бережно откинул край кошмы, укрывавшей бьющегося в лихорадке лесовика.

Тот был совсем плох – от когда-то могучей фигуры остался лишь огромный, обтянутый пергаментно-желтой кожей костяк, продолжавший чудом цепляться за жизнь. По телу, сплошь испещренному рубцами давно заживших шрамов, изредка пробегала мелкая дрожь. Безжизненно свешенная с ложа рука, выпавшая из-под кошмы, была мертвецки холодной. Даже не склоняясь к груди раненого, можно было слышать тихий, клокочущий звук при дыхании.

Озабоченный Ле Грымм обернулся к знахарке:

– И давно с ним так?

– Да почитай с самого обеда, болезный, трясется весь, хрипло дышит – прошамкала старая.

– А все мои средства – она растерянно развела руками – ни одно не помогает.

Изможденное двумя неделями бдения у постели балансирующего на грани жизни и смерти пациента, сильно сказалось на ведунье – и так продубленное и прокопченное в парах и дыму лекарских зелий и варев лицо бабки теперь и вовсе здорово смахивало не то на рожу незнамо как восставшей из гроба мумии, не то на печеное яблоко.

Под причитания разуверившейся в своих целительских способностях бабки, Ле Грымм отогнул край пропитанной отваром трав повязки и деловито продолжил осмотр поджившей раны.

– Ох, беда, беда… Он ведь уже совсем было на поправку пошел, а тут, как назло – лихоманка… Изведет проклятая ясновельможного лана, как пить дать, изведет… – совалась на неприличествующие положению, старушечьи причитания знахарка.

– Не каркай, ведьма! – по-петушиному взвился толокшийся поодаль в проходе старик Удат – не пришло его время еще, ведь правда, господине?

Господин же, закончив исследовать тщательно вымытыми перед осмотром пальцами немного вспухшие края раны, прощупал пульс на руке Молчуна и вытер руки о поднесенный рушник.

– Зря ругаешь себя, бабушка: за это время ты совершила настоящее чудо – так заживить проникающее ранение грудной клетки…

Он встал:

– В сравнении с тем, что у него до этого было, это состояние – пустяк, всего лишь слабость. А лихоманку – так ее у меня на родине испокон веков банькой лечат, и с этой мы так же сладим… И проветрите, пожалуйста помещение – у вас тут такой чад, что и здоровым мужикам впору закашлять…

Он обернулся к неслышной тенью следовавшему всюду за ним Црнаву:

– Вот как раз повод наши ‘термы’ опробовать – отправь парней, пусть растопят.

Белоголовый кузнец послушно кивнул, сверкнув в сумраке цыганскими бельмами:

– Считайте, что все уже исполнено, господин.

***

Пол часа спустя, не смотря на поздний час, у огромного, приземистого сруба общественной бани, выстроенной по приказу господаря, собралось, наверное, все взрослое население. Из забранных пузырем окошек лился яркий свет полусотни развешенных внутри по стенам светильников, освещавших центральное помещение с двумя бассейнами горячей и холодной воды.

Еще в самый первый день своего пребывания в Млинковке, Ле Грымм заприметил бьющий прямо из под скалы на окраине деревни, горячий источник. Смешиваясь в небольшой каменной чаше, выбитой с журчащими струями низвергавшегося сверху со скал водопада, воды источника образовывали мелкую теплую купель. Вот в ней-то, не смотря на уже довольно прохладную погоду на улице, а, может именно из-за нее, словно японские снежные макаки в поисках тепла, днями напролет мокла голопузая деревенская ребятня.

При вступлении ‘в должность’, свежеизбранный хозяин деревни распорядился приспособить сей подарок природы для нужд всей общины, и вскоре над источниками вырос настоящий банный комплекс.

При виде движущейся от избушки знахарки шествия, собравшаяся здесь толпа загомонила. Миновав собравшихся родовичей, процессия из Ле Грымма и шести дюжих парней, несших громадные, впору лося тащить, носилки с укутанным в груду мехов телом, скрылась в широких дверях бани.

Приказав носильщикам раздеть больного и осторожно положить на верхний полок разогретой парилки, володарь выгнал всех из помещения, и, замочив в деревянной шайке с кипятком можжевеловый веник, сам стал разоблачаться.

На лавку, стоящую у стены в предбаннике, степенно легли одно поверх другого: плотная, из украшенной тиснением и разноцветной вышивкой толстой кожи, безрукавка, отороченная бесценным мехом бьорха; перевязь с двумя мечами; пояс с кинжалом; витое в особом порядке из серебряных и золотых проволочек шейное ожерелье-гривна, символ власти и статуса блотского рурихма-владетеля, бережно хранимое старейшинами все эти годы, и прошитая по вороту красным узором-оберегом, тонкая, беленого полотна рубаха. Оставшись в одних портах, Лан Ассил стал сматывать с себя тугую повязку из ткани, плотно перетягивавшую его грудь – грудная клетка владетеля под рубахой оказалась туго спелената полосой холщового бинта.