Крученых против Есенина - Алексей Елисеевич Крученых
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На фоне похоронного нытья, поэма Маяковского выделяется своим независимым и здоровым отношением к гибели Есенина. Для меня несомненно, что во взгляде на Есенина, правы Жаров, Маяковский и я, а не хвалители и плакуны.
Уже теперь проскальзывающие в критике верные мысли, со временем должны укрепиться и стать общезначимыми. Задача тех, у кого по глазам не плавает розовый, или какого-либо другого цвета, туман – вывести исследование творчества Есенина из тупика восторженных пристрастий.
Я полагаю, что настоящая работа является напоминанием о необходимости этого пути!
А. Крученых.
Июль 1926 г.
P. S.
Теперь, когда, даже в резолюциях Пленума МК по вопросу о Комсомеле стоит буквально: «Борьба с упадочностью, есенинщиной» и т. д., я могу лишь сожалеть, что мои «обвинители» так долго шли в разрез со здравым смыслом и тем самым углубляли и заостряли то социальное зло, плоды которого нам приходится пожинать сейчас в виде буйного расцвета чубаровщины, разгильдяйства, всяческого хулиганства и упадочности.
Со своей стороны, я делал, что мог и что считал нужным для борьбы с этим злом. Зачинатели всегда гонимы.
Но рано или поздно – истина, выгнанная в дверь, влетит в окно!..
А. Крученых.
Москва, Октябрь 1926 года.
От «хулиганства» к революции или от хулиганства – к чубаровщине
В свое время нас, поэтов футуристов, обвиняли в хулиганстве, правда, чисто литературного характера. Развенчание общепризнанных литбожков, борьба против засилья «красивых слов» и любовных тем и, наконец, введение в лексику грубо звучащих звукосочетаний «дыр-бул-щыл» и др. – вот наши преступления.
Посетителям беззубых словоизвержений о «великом безликом» и прочей мистической дребедени – мы, воспевавшие в простых и резких строках мощь растущих улиц, казнись дебоширами и нарушителями общественной благопристойности. Но в наше время просто смешно вспоминать все эти исторические кликушества кисейных охранителей литературной невинности.
Наше дело сделано. Литература освобождена от цепей «традиций» и мы спокойно идем но намеченному нами словесному пути.
Футуризм органически воспринял революцию и бодрая песня лефов сейчас звучит в унисон творческому темпу жизни.
Не то с имажинистами.
Типичные эпигоны – они восприняли от футуризма только метод – эпатаж – абсолютно не усвоив его революционного нутра. Отсюда – уход в самодовлеющие буйства, упоение матерщиной (к слову – никогда лефами не употреблявшейся, даже в качестве литературного приема), пафос хулиганства, романтика кабака и мордобитья.
«Хулиганство» лефов – если только это слово может быть к нам с натяжкой применено – протест против застоя дореволюционной литературщины.
Хулиганство имажинистов – самоцель, единственное содержание убогого творчества последышей.
Результат на лицо. Лефы стоят на передовых постах литературного отряда созидателей нового быта как в области поэзии, драматургии и режиссуры, так и в области общественной.
Лефы первые поднимают знамя борьбы против уродливых форм имажинистических литературных выступлений. Лефы развенчивают упадочную есенинщину в литературе и в быту.
Лефы борются с разгильдяйством, беспочвенностью и наплевательством (см. фельетоны Маяковского в «Правде» и «Известиях», пьесы Третьякова, мои книги и статьи против есенинщины и хулиганства, революционные постановки Терентьева).
А разухабистый имажинизм, в лице своих «столпов» – Есенина, Мариенгофа, Грузинова и Шершеневича, или с треском уходит в самоубийство (Есенин), или, наконец, вовсе сходит со сцены, тихо разлагаясь в навозную жижу сюсюкающего снобизма и лирического самоковыряния.
Последыши, вроде Садофьева, Орешина и прочих бесчисленных переписывателей есенинских образцов, окончательно добивают мертворожденную ублюдочную теорию «самодовлеющего образа».
Имажинизм тихо и уныло скончался, оставив после себя неприятные следы разбитых носов и пивных бутылок, или выродился в откровенную идеологи о поножовщины, чубаровщины и хулиганства.
Над первым – облегченный вздох и несколько взмахов метлы, против второго – уголовный кодекс и организация дружин по борьбе с хулиганством…
Вот короткий итог двух путей: лефов и имажинистов.
Революционный протест «лефов», в свое время ошибочно принятый за «хулиганство» близорукими критиками, привел к творческому расцвету на путях нового строительства.
Хулиганский дебош имажинизма – естественно окончился в петле самоубийцы и перед столом нарсуда.
О «началах» суди по «концам», по результатам, – таков непреложный исторический закон.
Цыплята любят, чтобы их считали по осени.
А. Крученых.
Дунька-Рубиха
(Уголовный роман)
Вместо предисловия
Роман «Дунька Рубиха» – попытка изобразить женщину – Комарова без романтических прикрас-побрякушек: вскрыть патологически-будничную сторону убийства, со всеми отвратительными подробностями замывания пола, утаптывания трупа в ящик из-под мыла и т. д. Дунька – отнюдь не «роковая женщина» бульварного романа. Это – прозаическая скверная лукавая баба, «губящая» своих сообщников-бандитов за «каратики» и «рыжики», зашитые в шубах. Совесть ее неспокойна с самого начала романа: хряск костей, случайно сорвавшегося с поезда парня, вызывает бред, выдающий ее мужу-бандиту. Выход один – новое убийство.
Дунькина слезливая песня перед убийством – только маскировка строго обдуманного плана бабы-притворщицы, скользящей в яму.
Сообщник – Гришка, следующий кандидат в мыльный подвальный ящик – спасается только благодаря аресту Дуньки.
Мещанская, бытовая, потная сторона бандитизма – вот что меня интересовало, когда я прорабатывал этот «уголовный роман». Хулиганство, как таковое, не нашло еще отображения в моей словоплавильне, но его конечный этап – бандитизм, дал мне тему «Дуньки-Рубихи».
Автор.
I.
В поезде едет Рубиха –
тяжелый глаз,
белый подбородок.
Поезд зголодный.
зверем дорог,
чуя добычу,
брюхо несет –
ра-ва-ща.
Ры-вы-щы!
На площадке Рубиха
глазом дерет:
– Миленький, тепленький,
солнышко в кудрях,
на губах кровь…
Ох загляделся как! –
С нижней ступеньки
ворохнулся под откос
паренек,
кости треск,
кости хруст,
дробь…
не знают пассажиры
какую шпалу
перепрыгнули!..
– Из под вагона затянул
кто-й тебя?
Ох, недогадливая,
за рукав не удержала.
Расстроилась я!.. –
. . . . . . . . . . . . . . .
Зверь усмирился,
чугунный устал,
на полустанции
отдых
три часа…
Сутки
сутулясь
ис-те-ка-а-а-ают
Лязг болтов.
Как моток
старых обоев
сворачивается путь
Много раз,
сотни раз,
синий лес
из-за насыпей
приподнимался
и опускался,
Пыхтит
упаханное брюхо
узлового полустанка
Поезда зык
с гулом обшарп,
сермяжьи вагоны
застряли
в щель.
Прохор – лихач
– ватный буфет –
вагонной нудотцею
стоя в окно:
– Эх, экипаж неспешной,
задрючит
