Портрет Алтовити - Ирина Муравьева

– Ева!

Он открыл дверь своим ключом – у него ведь был запасной ключ! – и теперь стоял в коридоре, весь занесенный снегом.

Пришел!

Эта секунда, когда она, задохнувшись, выскочила из ванной и мокрое полотенце соскользнуло с ее волос, решила все. Его лицо – напряженное и злое под маленькой клетчатой кепочкой – стало совсем другим, тем, которое она знала и помнила. Оно стало испуганным, просящим и задрожало от нежности к ней, той прежней драгоценной нежности, которой и в помине не было вчера, когда он увидел ее на аэродроме, и даже потом, когда спал с ней, и тем более потом, когда уходил вечером…

Он протянул руки и обхватил ее. Сквозь толстую зимнюю куртку она различила знакомый, электрический гул с тяжелым прерывистым стуком сердца внутри. Она вспомнила: это был ни на что не похожий, особенный звук его тела, который, может быть, никто, кроме нее, и не слышал.

– Ты понимаешь, ты пойми, – кашляя и давясь слезами, прошептала она, – нельзя же меня бросить здесь, когда…

– Молчи, ты, дура! Ты меня измучила!

«Все хорошо, – лихорадочно сообразила она. – He won’t leave me along, he can’ t do this…»[14]

Пол Роджерс сидел в ресторане «Harvest» и пил. Он выпил бутылку коньяка, почти не закусывая, и заказал еще. Мальчик – официант, высокий, ломано-изящный, с зализанным пробором – судя по всему, литератор или актер, подрабатывающий на жизнь, – посмотрел на него с испугом.

– Не беспокойтесь, – сказал ему Пол, – принесите мне еще хлеба с маслом. Потом креветок.

Зализанный пробор сверкнул и испарился.

Пол чувствовал, что пить нужно до тех пор, пока эта внезапная мысль не оставит его. Она слабела, расплывалась, но, лишь только он переставал пить, опять становилась крепкой, упругой, словно резиновой, и даже пахла как-то особенно терпко и вкусно.

Официант вернулся с подносом. Пол удивленно выкатил на него окровавленные белки.

– Are you o’ key, sir?[15] – спросил официант.

Пол кивнул. Он чувствовал, что нужно кому-нибудь – хотя бы этому гомику с пробором – немедленно рассказать о том, что пришло ему в голову. Николь его мучила. И так ужасно мучила, что ничего другого, кроме как убить ее, не оставалось. Иначе нужно будет убить себя.

«Но, – строго спохватывался Пол, – я не могу убить себя, потому что у меня ребенок, – он с вялой нежностью вспоминал дочку. – Я не имею права. У нее же никого нет, и ей давно все осточертело».

Память неуклюже выгребла из груды житейского мусора то, что Николь однажды, сидя на постели в одной футболке и завешиваясь от него своими пушистыми волосами, сказала о смерти: «Скорее бы, но только – чтобы не больно».

«Вообще, – продолжал думать Пол, опрокидывая новую стопку и морщась. – Дикая история со мной приключилась, вот что! Чтобы так зависнуть на девке! И разве нельзя поменять эту девку на какую-нибудь другую, а? Какая мне разница? Девка и девка! Ну, красивое тело, и что? У этой… как ее… Николь Кидман… еще лучше…»

Он не понял, откуда вдруг выскочила Николь Кидман.

Потом сообразил: «Николь!»

«У нее еще лучше, у Кидман, а я – что? Я разве хочу на ней жениться? На Кидман? И вообще – хочу? Ни-ни, нисколько! И если от меня она завтра сбежит, – он увидел перед глазами обнаженную Николь Кидман, мчащуюся с огненно-красными волосами по зеленому полю, – если она от меня сбежит, я разве заплачу? Нет, мне будет прекрасно! Значит, что-то она сделала со мной, эта, – он мысленно подчеркнул слово «эта», – эта именно девка, а не Кидман!»

У него неторопливо, как в вальсе, закружилась голова, и началась жажда, которую утолял только коньяк.

Пол с удовольствием пил. Ему вдруг стало весело.

В саму эту мысль – убить Николь – закралась какая-то веселость.

«Да, – сказал он себе, – как только ее не будет, я сразу же выздоровею. Потому что это болезнь. Если бы это была любовь, я бы ее поменял на любую другую. Потому что можно любить и другую девку, – ему все больше и больше нравилось слово „девка“. – Они все одинаковые. У них у всех есть…»

Но только он начал смаковать это слово, извлекать его из темной коньячной гущи, как что-то изнутри ударило его в живот, и мальчик-официант, попытавшийся удержать его, до крови закусил губу и надломился под тяжестью этого натренированного мощного тела, с грохотом и звоном сползающего на пол.

Дальше Роджерс уже ничего не помнил.

Была какая-то машина, к которой его подкатили на носилках, потом сочный, ярко-рыжий бас с сильной примесью жевательной резинки, сказал: «It’s nothing, just alcohol»[16] – и тут же из баса стал почему-то окном, за которым был темный холод снега, смешавшийся с холодом льда, положенного на его лоб, и дикая, как ему показалось, скорость, с которой они помчались сквозь блеск праздничных огней, впившихся в его закоченевшую ото льда переносицу мокрыми пальцами…

Первого января Пола выписали из наркологического отделения с коротеньким диагнозом «алкогольное отравление» и счетом на восемьсот долларов. От всего этого вечера уцелела только одна мысль, та самая, которую он пробовал накануне утопить в коньяке: если она не вернется ко мне, я убью ее.

Уничтожу ее, и все.

– Майкл, неужели я должна его опасаться?

Они уже садились в такси, чтобы ехать в больницу к доктору Груберту.

Майкл помотал головой.

– Не хочешь говорить? – Она радостно вспыхнула глазами в темноте машины.

О чем бы они ни говорили сейчас – он видел это – она только радовалась.

– Не знаю, – ответил он, – правда не знаю.

– Может быть, ты ошибаешься?

– Может быть.

Сирена «Скорой помощи» рассекла воздух, такси шарахнулось в сторону. Через стеклянную дверцу Николь увидела склоненное над носилками ярко-рыжее лицо санитара.

– Вон повезли кого-то, – машинально сказала она, – встретит Новый год в больнице…

Доктор Груберт был не у себя в палате, а в холле.

Он сидел на диване и разговаривал с той самой полной светловолосой медсестрой, которую они уже видели однажды.

Медсестра была по-новому причесана, от нее слегка пахло духами.

– А мы думали, что вы сегодня не дежурите, – радостно оглядываясь на Майкла, сказала Николь.

Светловолосая мягко улыбнулась.

– Я ждала, что ко мне приедут сыновья, но им интереснее с друзьями, чем с мамой. Так что я поменялась, отработаю сегодня, а завтра побуду с детьми. Завтра они меня удостоят…

– Садитесь. Майкл! – беспокойно попросил доктор Груберт. – Николь, садись!

– Не буду мешать, – сказала медсестра и отошла.

Доктор Груберт проводил ее растерянным взглядом.

– Милая. Очень милая.

– Мама не звонила? – спросил Майкл.

Доктор Груберт удивился.

– Мама? Она, скорее всего, еще катается на лыжах. Ты что, хотел бы увидеться с ней?

– Нет. Но я, может быть, хотел бы с ней поговорить.

– С мамой?

– Там, в больнице, знаешь, мне часто приходило в голову, что то, что я не подпускаю ее, это скверно. Потому что может случиться так, что кто-то из нас умрет, а поговорить мы так и не успеем.

Доктор Груберт в который раз поразился той прямоте, с которой его молчаливый сын иногда произносит самые серьезные вещи.

Или это тоже симптом болезни?

– Тебе, наверное, странно, что я так говорю о маме? Но… Ты ее не любишь, я понимаю. Между вами лежала мертвечина.

Доктор Груберт сморщился от неловкости. Нельзя же так!

Николь смотрела на Майкла неотрывно-влюбленным взглядом.

– Мама не виновата, – продолжал Майкл, – вообще, никто не виноват. Если людям хорошо вместе, то это одно, а если им плохо, что можно требовать? Остается или все время обманывать, или одиночество, или… Или то, что мама. В Екклесиасте же сказано: «Если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться?»

– Когда ты успел прочесть Екклесиаст?

– Успел, – пожал плечами Майкл. – У тебя ведь здесь, в больнице, должна быть Библия.

Библия лежала на столике возле кровати. Втроем они перешли в палату.

Доктор Груберт посмотрел на часы: четверть двенадцатого.

«Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, и Бог воззовет прошедшее», – прочел Майкл.

Доктор Груберт осторожно сглотнул слюну.

– Он создал человека по своему образу и подобию, – заторопился вдруг сын. – А что это такое? Не значит же это, что у Бога была борода и нос! Когда Он начал творить, ну, с самого начала, там сказано, что Он создал свет и увидел, что это хорошо. Получается, что Он не знал заранее, хорошо ли это будет или ужасно. Он только попробовал, и Ему понравилось. Может быть, в этом и дело? Он создал человека, но Он не знал заранее, что такое человек, Он сам не знал, хорошо ли это будет. Там сказано, что была тьма над бездной. Что значит бездна? Человеку, может быть, тоже оставлена свобода выбора, так же, как Богу, когда Он начинал. Вот что значит – по образу и подобию! Но выбора между чем и чем? Какого выбора? Между добром и злом. Но как мне разобраться в том, что есть что?