ИСКАТЕЛЬ.1980.ВЫПУСК №1 - Владимир Щербаков

Старые истины о контактах вам, вероятно, известны. Вообще говоря, контакты невозможны. И все же, как ни странно, они, наверное, не такая уж редкость. И тут есть границы дозволенного, или, как мне нравится говорить, пределы упругости. Я за «пластичные» контакты: тогда вы можете вычеркнуть их из памяти, если нужно. Контакты не оставляют следов, иначе они будут означать вмешательство в чужую жизнь. Последствия предвидеть невозможно. Как невозможно создать компьютер, который бы подменял собой жизнь, общество, людей (включая и тех, кто его создал или наделил программой и желанием обучаться).

И мое письмо к вам было бы неполным, если бы я не добавила того же и относительно освоения энергии звезд. Ведь это освоение с неизбежностью означает и контакт, по крайней мере односторонний. (Я хорошо помню, вас, Глеб. Признаюсь вам: нелегко отказаться от извинений за то, что произошло на «Гондване». Легче считать, что ничего не случилось. Погиб кибер, вот и все. Хорошо, что вы журналист: можно придумать для себя и других любую историю. Мое письмо к вам — пример пластических контактов. Ведь его можно сочинить самому. Или порвать. Или предать забвению. Или рассказать о нем все равно не поверят.)

Аира».

Где прячется лето

Сентябрь стоял теплый; не помню ни одного пасмурного дня после возвращения в город. Здесь, в городе, в его окрестностях, как и во всем Приморье, было еще лето. Резкий контраст с тундрой. И когда приехал Янков, мы сошлись с ним на том, что не все еще потеряно.

Сборы были недолгими: мы погрузили походный скарб в эль и, сделав прощальный круг над бухтой, понеслись в таежные джунгли.

По дороге он рассказывал о Байкале, где провел целых два месяца. Трудно было поверить, что там, у холодного озера, можно увидеть еще такое, о чем я и не слышал. По его словам, например, весной сквозь незаметные трещины во льду на свет божий выползают личинки бабочек-поденок, куколки ручейников и направляются к берегу: их так много, что прибрежный лед черен. Потом с береговых сопок ими приходят лакомиться медведи. Вода становится серебристой от плавящейся на необыкновенном пастбище рыбы. Миллиарды личинок буквально заваливают береговую полосу. Их больше, чем в иную зиму снега.

Это загадка. Взрослые насекомые спариваются и гибнут через несколько дней. Зачем природе такое расточительство? Когда птицы летят на север выводить птенцов, то это понятно: летом именно там много света, корма, простора для пернатых. И это экологическое раздолье заполняется как по мановению волшебной палочки. А вот бабочки, умирающие сразу же после рождения, заставили меня поломать голову. И мой друг-биолог ничем не мог мне помочь.

Зато я узнал от него, как называются байкальские ветры, а их там столько же, сколько на настоящем море, если и не больше. Верховик, култук, сарма. Всего около тридцати. И среди них, конечно, баргузин, вырывающийся из большой Баргузинской долины. Он расшевеливает на озере высокие белые валы. Его называют еще полуночником, потому что нередко он дует по ночам. Вот откуда слова песни, которую услышала от меня на «Гондване» Соолли.

Мы сели на хорошо заметную площадку для злей. А вокруг нас джунгли, непроходимые чащобы. Впереди бурлил поток. Вода скатывалась по валунам, покрытым лишайником, пенилась и падала в серо-синюю каменную чашу. Там мелькали тени форелей и под свесившимися кустами какой-то зверь жадно пил воду. Мы вспугнули его, и он удалился, уронив в ручей несколько мелких камней.

Выше каменной чаши через поток было перекинуто толстое дерево. По стволу шнырял поползень, увидев нас, он скрылся среди листвы. Дерево над потоком жило. Зеленели его ветви, орошаемые голубоватой водой, и когда-нибудь на этом месте, думал я, поднимется настоящий зеленый мост.

Мы прошли по живому дереву, выбрались на берег и долго брели по чаще папоротников, доходивших до пояса. Впереди мелькнула рыжая спина косули. И снова заросли, зеленые разливы…

Нам приоткрылась долина. Тридцатипятиметровые раскидистые чозении высились над ней почти на равных расстояниях друг от друга. Ближайшее к нам дерево развесило вековую крону так привольно, что заслонило половину долины. В ее листве спряталось и солнце, и светящиеся облака, и близкие лбы сопок. Рядом с чозенией усохшее дерево обычных размеров казалось причудливым кустом. На сухой вершине его я заметил брошенное гнездо скопы. Где-то стучали дятлы.

На исходе первого дня — гроза. В мгновенной вспышке света под исполинской изломанной молнией — гребни леса, серые столбы дождя. Гул раскатов и эхо, грохот воды в распадке. Черная быстрая тень — не то зверь, не то человек. Я даже испугаться не успел. Прыжок, еще прыжок, удаляющиеся шаги — вот и все.

— Это была она! — выпалил я утром.

— Аира? — Янков настороженно посмотрел на меня.

— Что же тут такого? — сказал я. — Раньше она слышала нас в эфире, а теперь след наш утерян. И вот она…

— По-моему, кто-то из нас нездоров, — оборвал он меня.

А утро! Ясно. Тихо. Забыты тревоги. Начинается-разгорается день. День с большой буквы.

На пойменных лугах с высоченными, в рост человека, травами мы с Янковым собирали нашу коллекцию особенно тщательно. Здесь встречались желтушник левкойный, жгун-корень, девясил японский. Нам попадались кусты секуринеги и родственница батата — диоскорея лечебная. Мы разбредались среди зарослей и выискивали все новые экспонаты. Одной только жимолости мы нашли несколько видов. Янков действовал так осторожно, что растения, наверное, даже не ощущали прикосновений аппарата. Даже стыдливая мимоза не сложила бы свои листья, настолько осторожен был поиск. Ведь требовалась всего одна живая клетка: потом в лаборатории из нее вырастет целое растение. Вся коллекция умещалась в небольшой коробке. В фитотроне из нее поднимется лес: в маленьких прозрачных каплях смолы, сохранявшей живое, уже были и клетки маньчжурского ореха, и амурский бархат, и рябинолистник, и тяжелые ильмы с корой стального цвета. И «нижний этаж»: амурская сирень, актинидии, багульник, барбарис амурский.

На марях мы находили белозор, водянику, разноцветные мхи. Здесь росли вереск, клюква, голубика. Входя снова в полосу разнотравья, мы удивлялись пламеневшим цветам лилий и оранжевым саранкам, светящимся с приходом сумерек.

Словно драгоценными камнями, любовался Янков прозрачными кусочками смолы. Разумеется, клеток, законсервированных до случая, сквозь смолу не было видно, слишком уж они малы. На каждой бусинке мы писали несмываемой краской номер, чтобы потом можно было разобраться в этом богатстве.

К ночи мы запалили костер под сенью огромного тополя. Внизу о чем-то бормотали струи Кедровой. У нас здесь было почти темно, и красный огонь в ясном прозрачном воздухе напоминал лампу. Багровые языки легко поднимались вверх, свет их был ровным, без искр и дыма. А далеко-далеко, в той стороне, где сопки убегали к морю, еще висели позолоченные облака. Их алые края касались каменных гребней и составляли единое целое с хребтом необыкновенно привлекательный мир света, волшебных небесных, огней, в реальность которого поверить было трудно. Мир сузился и померк. Центром мироздания сразу стал наш ярко пылавший костер, освещавший палатку, ствол гиганта тополя и фигуру моего спутника. Шорохи настораживали. Меня не покидало ощущение, что за нами пристально кто-то наблюдает. На следующий день я заметил следы на песчаной косе, место посадки чужого эля, но промолчал.