Колесо Фортуны - Роджер Желязны

— Свободная воля, — повторил наездник, — как насчет нее? Ты пользуешься ею, ты принимаешь решения. А потом говоришь себе — не мне, мне плевать, я давно уже сдался — видишь, я ведь тоже здесь, — говоришь себе: почему же я просто не ушла в самом начале, почему я слушаю весь их бред и подписываю их бланки и формуляры? Если ты сумеешь сказать себе это, то поймешь, что я прав. Ты узнаешь, что я прав. Свободная воля — это просто часть их программы, вот и все, и все это ложь.

И Хильда тогда пожала плечами, это все было слишком просто, она же собиралась приходить и уходить в любой момент, никаких проблем. Она переварила это позже, да, переварила и стала использовать для собственных целей, она предпочитала не вспоминать того безликого наездника, когда направила всю силу его сарказма против самого Уолкера. Но тогда было так: никаких проблем, она сжимала его руку, это он вспомнил отчетливо, улыбалась и говорила: «И ты тоже, да? Ты согласен с этим образом свободной воли? Или считаешь, что есть какой-то иной способ выжить здесь?»

— Нет, — сказал он тогда, — нет, нет, разумеется, нет. Какие могут быть проблемы?

Он мотнул головой — твоя очередь — в сторону наездника, который не делал попытки убедить, не улыбнулся, не пожал плечами, не пошевелился, только наблюдал за ними, молодыми любовниками, такими трогательными, такими сияющими, до тех пор пока свет не начал меркнуть, меркнуть и не погас, свет всегда гас в этом месте; потом он вспыхивал вновь, и Хильда возникала в этом свете, и возникала угрюмость, пронизывающая до костей, до самых костей взаимных обвинений и уверенности, твердых и белых косточек, колких при прикосновении, перемалывающих в темноте его несвободу.

Воспоминания, его воспоминания имели пределы, не все из них были запрограммированы, но все искажались и развеивались в этой оболочке бесконечной тьмы: очень много он не мог извлечь из памяти, все это исчезло. Но говорили ли они об этом еще раз, позже? Достигли ли компромисса, который довел их до этого дня, до Дерби, состязания, которое, подобно голограмме, содержало в каждом своем фрагменте целевую целостность? И станут ли они вновь, говоря, разговаривать друг с другом? Станет ли она слушать, станет ли говорить слова, расскажет ли о днях, предшествовавших этим огням и виртуальной определенности, ложной дружбе в кают-компании с другими наездниками, другими неудачниками и искалеченными душами? Расскажет ли еще о себе, обнажит ли свою глубину, проявит ли нежность, откроет ли свои ужасные шрамы, станет ли говорить о детстве, раненая птичка, расскажи еще? «Жалость — моя ахиллесова пята», — скажет ли что-то в этом роде? Или: «Мой папа часто брал меня на скачки, он разрешал мне кататься на лошадках» — случится ли такое? Возможно ли это? И если возможно, дойдет ли до него смысл того, что она хотела донести, жесткий, как кости ее лица, которые могут треснуть, рассыпаться, разорваться от тяжести, примет ли он тяжесть ее груза и использует ли эту тяжесть и ее саму как средство спасения? Спасения от них обоих: сможет ли он? Сможет ли она? Смогут ли они? Станут ли?

НА ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОМ ЭТАПЕ: Он все быстрее подгоняет Леди Света, быстрее и дальше, и остальные лошади мерещатся вокруг, серые стрелы, серые расплывчатые силуэты. Заходя на последний круг, Леди Света делает попытку понести, убежать с гонки, это ее старая привычка, которой он боялся, с которой боролся и которую научился преодолевать насколько мог. Он делал это с помощью гипотетического кнута, бил ее по правому боку — раз, другой, третий, четвертый, бил снова и снова; пять или шесть зверских ударов — и Леди Света беззвучно, в ужасной зачарованной тишине гонки, спрямляет траекторию и начинает долгий бег по пустой дорожке, бешеные лошади сгрудились слева, медленно отставая, и он ощущает, как расстояние между ними начинает разворачиваться, раскручиваться, словно рулетка: он выигрывает гонку.

Он выигрывает: возможно, его оценили верно, возможно, восемь к пяти — это правильно. Он не обращал внимания на шансы остальных, не было времени и, в конце концов, не было нужды это знать: это уже неважно, эта гонка его, а к концу все вообще пошло прекрасно, это всегда доставляло ему радость — нестись в усиливающемся свете через маленькие сужающиеся туннели к финальной черте, где его ждало колоссальное облегчение.

От группы лошадей, оставшейся далеко позади слева, отделяется еще один скакун и устремляется вперед, вот он все ближе, ближе, и, конечно, это Олень Тьмы, на его блестящих боках были ясно различимы пятна и полосы, являющиеся его отличительными признаками, а где-то глубоко запрятанная в нем, а может быть, вне его Хильда должна сейчас управлять им так же, как Уолкер управлял Леди Света: крича, работая плетью, с болью и отчаянием пытаясь вывести свою лошадь, а значит, и себя вперед. Небрежно, с жесткой и безжалостной хитростью, которая, как ему кажется, должна быть ясна каждому зрителю, имеющему хотя бы начальное представление о стратегии, с хитростью, которая взывает к стратегу, сидящему в каждом зрителе, Уолкер бьет плетью по правому боку, отводя Леди Света вправо, и теперь оба скакуна, отчетливо отделившись от группы, идут ноздря в ноздрю; и вот он подрезает Оленя Тьмы, оттесняет его к загородке, пока он наконец не отстает, отпрянув назад, при этом слышится какой-то хныкающий звук — непонятно, воображаемый или нет, но Уолкеру кажется, что он слышал его: не лошадиное ржание, не лязг машины, не сон, не плач, но какое-то звериное проклятие, исторгнутое из сокровеннейших глубин скакуна, и после этого Олень Тьмы уступает, и он остается один на пустой дорожке, остальные далеко позади, а впереди одна лишь непредвиденная, невидимая проволока.

Проволока: уже мерещатся финишные столбы. Олень Тьмы сдан в архив памяти, и Леди Света, споткнувшись, падает на колени, и — о! — она падает, и, как он ни старается, ему не удается выдернуть ее из этого падения, этот шаг становится роковым, он слышит глухой дробный треск сломанной берцовой кости, а вслед за ним — звук, смешивающийся со всеми красками дня, вопль изуродованной лошади, когда Леди Света падает… и он падает вместе с ней: и это не свободное падение, а грохочущий обвал сквозь оболочку и арматуру ее сознания, из света в тьму — в тот момент, когда она издыхает под ним, — и этот удар ужасен, он гремит внутри и рвется наружу, и мимо проносится тень скачущей группы, а он лежит на голой земле, разбитый и трясущийся, не в силах поверить в то, что случилось. Как могло это произойти с ним? У него же восемь к пяти, он фаворит, и это Дерби — краеугольный камень его судьбы, так как же? Истоптанный, но не затоптанный, копыта мельтешат вверх и вниз, вперед и назад, Уолкер спасен, но он не спасен, он оказывается в конце своего скудного пути лежащим в лучах голого нестерпимого света, в полубессознательном состоянии, но и в полном сознании, а сверху вниз на него смотрят техники, которые тянут свои жадные руки к розетке.