Орлы капитана Людова - Николай Панов

— Я не злой, я справедливый, — сказал тогда Кувардин. — У меня душа обуглилась на этой войне.

И не забыть никогда, как вдруг задрожали жесткие губы, острые глаза по-детски заблестели слезами.

— А ты знаешь, что гады мою родную деревню сожгли дотла и с тех пор ни слуху ни духу от женушки нет? Покою не буду знать, пока хоть один фашист на свете остался… И ты разве зря давал клятву, боцман?

И вот снова, как давеча, в сопках Норвегии, вспомнился заливаемый волнами «Туман», душное пламя от фашистских снарядов, поднявшийся к небу высокий темный нос тонущего корабля.

Вспомнились окровавленные лица друзей моряков, мертвый командир в изодранной осколками шинели, разорванный флаг «Тумана», тяжелое тело Пети Никонова, которого так и не донес до борта живым…

И последний шепот закадычного друга: «Ты сам спасайся, со мной не возись». И тонущие шлюпки «Тумана», залпы с немецких миноносцев, безжалостно истреблявших обессиленных пловцов. Может быть, так же расстреливали они шлюпки с моряками «Красотки Чикаго». Нет, война есть война. Не будет в сердце жалости, не закурит он трубку, пока хоть один фашист топчет родную советскую землю…

Валентин Георгиевич Людов медленно читал принятую Бородиным шифровку.

— Так, — сказал Людов, кладя шифровку в карман. Взглянул на сидевшего возле приемника радиста. — Помнится, товарищ Бородин, просили вы о зачислении вас в отряд особого назначения?

— Точно, — вскочил Бородин с табурета, устремил на Людова смелые, полные страстного ожидания глаза.

— Насчет перевода вас в отряд примем решение позже. А пока мог бы предложить вам небольшую морскую прогулку, если не будет возражений командира батареи. Приказано адмиралом немедленно отправить наших разведчиков для осмотра «Бьюти оф Чикаго». Пойдут отсюда Кувардин и Агеев на борту норвежского бота. Предупреждаю, прогулка не из легких, погода свежая, «Бьюти» потерпела аварию невдалеке от вражеских баз. Если чувствуете себя в силах, я поговорю с лейтенантом Молотковым. Может быть, сочтет возможным отпустить вас, поскольку имеется дублер.

— Чувствую себя в силах, обещаю оправдать доверие! — вытянулся Бородин.

— Но имейте в виду, никому здесь ни слова об этом предстоящем походе! Молчание — ограда мудрости, — выходя из радиорубки, сказал Людов.

Глава одиннадцатая

ОНИ УВИДЕЛИ «БЬЮТИ»

На рассвете они подняли еще один парус. Второе выгибаемое ветром крыло из латаного полотна развернулось над мерзлой палубой. Снасти натягивались как струны. Бот мчался, кренясь от быстроты.

Далеко, слева по борту, проплывали горы, как серые отвесные стены, как очертания фантастических животных, припавших к океанской воде.

К подножию гор липли клочья тумана, тяжелые и круглые, словно облака.

Черная чайка, будто острый осколок скалы, пробила слой полумглы, парила над океанской водой.

— Чайка с неба спустилась, — значит, потеплеет, — сказал Агеев. — Вишь, море лосеет.

Он стоял недалеко от штурвала, следил, хорошо ли закреплены, не слабеют ли шкоты.

Норвежец сказал, правя одной рукой, вынув изо рта прокуренную трубку:

— Ведрет вил слаа ом.

— Вот и Оле говорит, будет перемена погоды, — перевел боцман.

Чайка пронеслась над волнами, села на воду, качалась на плавно бугрящей глади.

— Как бы она купаться не стала — тогда жди ненастья, — говорил боцман. — Нет, просто отдохнуть села.

Он взглянул на Бородина.

— Следи, парень, куда она клюв повернет. Села клювом на восток, — значит, шалоник задувает. Чайка морехода не обманет: всегда держит клюв против ветра, показывает, с какой стороны дует.

Он был в благодушном настроении, стоял слегка расставив крепкие ноги, сдвинув шерстяной подшлемник со светло-бронзового лба на затылок.

Гудел и свистел ветер в снастях, прогибалась выщербленная шершавая от старости мачта.

Круглые океанские волны накатывались одна за другой, проносились мимо к далеким береговым камням.

Норвежец неподвижно стоял за рулем, чуть шевелились под клеенчатым дождевиком костлявые плечи.

— Вот уж точно, полярный край, туманами повитый, — сказал Бородин. Тоже был одет по-походному: стеганый ватный костюм, поверх ватника — непромокаемый дождевик.

Кувардин был рядом, прислонившись к рулевой рубке, кутался в намокшую от брызг плащ-палатку.

— Красиво, а мертво, — сказал Кувардин. — Горы да туманы, да льды. Кончится война, я из этого полярного края такого стрекача дам в наши белорусские леса! Не пойму, боцман, как можно на берегу такого моря всю жизнь провести.

— А знаешь, о чем думаю? — сказал Агеев.

— Думаешь, хорошо бы сейчас в кубрик на суше, чтобы не качало. Сто грамм выпить и трещечкой закусить.

— Это само собой, — мечтательно сказал боцман. — А еще думаю о другом. Мертвые это места, потому что никто ими не занимался. А после войны, когда освободим мир от фашистов, всякие горные богатства здесь добывать будем. А в ущельях этих вместе с норвегами электростанции построим на энергии горных рек.

— Шутник ты, боцман, — сказал Кувардин.

— Почему шутник? Коммунисты все могут. Вот только бы Гитлера поскорей разгромить.

— Электростанцию на энергии горных рек? — Кувардин помолчал. — Если будешь инженером на такой станции, я к тебе под старость сторожем наймусь.

— Ты сам инженером будешь. Не здесь, так в Белоруссии или в Сибири.

— Нет, я лучше по другой части… — сказал Кувардин, закутываясь в плащ-палатку плотнее. — Пошел бы погреться вниз, Сергей, — сказал он, помолчав.

— Мне не холодно. Сейчас товарища Свенсона подсменю, — откликнулся Агеев.

— Когда нужно будет, покличь! — Маленький сержант поднял крышку люка, нащупал ногой трап.

Бородин тоже спустился в крошечный жилой отсек под верхней палубой бота.

Узкие нары, откидной столик, в углу ворох сетей, над столом двустволка, железный фонарь.

После свежего наружного ветра ударил в нос острый запах рыбьего жира, непроветренного жилья. Но здесь было тепло, манил темнеющий на нарах матрац.

— Садись, моряк, — сказал Кувардин. Был уже без плащ-палатки, обычная ядовитая усмешка исчезла с тонких губ. — Ты откуда эту песню знаешь?

— Какую песню? — не понял Бородин.

— А вот «…полярный край, туманами повитый». Это же из песни.

— Из песни, — сказал Бородин. — Я ее в ансамбле исполнял, прежде чем меня в Китовый списали. Сольное пение в сопровождении хора.

Странное выражение застенчивости было на лице маленького сержанта.