Красная пелена - Башир Керруми

После первых строк, состоявших из теплых и ласковых слов, тон ее письма вдруг изменился, стал более холодным и отстраненным. А потом она написала…

«Я рассказала о тебе своим родителям. Вначале я не смела даже назвать им твое имя, потому что не знала, как отец относится к арабам. Но они выслушали его нейтрально, если не равнодушно. Затем я уточнила, что ты приехал из Алжира. И тут отца как подменили. За ужином он немного выпил и понес такое, что я готова была заткнуть уши. Надеюсь, в нем говорило вино, а не настоящие убеждения… Старший брат встал на мою защиту и попытался урезонить отца, но у него ничего не получилось. Хуже того, они разругались вдрызг, и брат сказал, что ноги его больше не будет в родительском доме. В моей семье полный разлад. Мне очень плохо, и я не знаю, что делать».

Я понял, что она стоит перед выбором: родители или я.

Я сел на кровать и долго сидел так, борясь с пробудившейся болью. В мозгу бился один и тот же вопрос, на который я не находил ответа. Почему отец Шарлины обрушил на меня такой шквал ненависти, хотя мы с ним даже не были знакомы?

Почему-то на ум пришли мысли о войне в Алжире. Может быть, он сражался в этой войне? Или сам родился в Алжире? Или он еврей? Если он из «черноногих» – так называли французских репатриантов, – тогда мне понятно, откуда его злоба. Эти люди, вынужденные срочно покидать Алжир, потеряли свое прошлое…

Чтобы не дать отчаянию захлестнуть меня с головой, я решил заснуть. У меня оставалось немного снотворных, принесенных еще из больницы. Я пересчитал их. Семь таблеток. На секунду вспыхнуло искушение проглотить их все разом. Но злость на несправедливость не позволила мне поддаться слабости. Я принял всего одну таблетку и, не раздеваясь, плюхнулся на лежащий на полу матрас. Должно быть, препарат был мощный, потому что буквально через несколько секунд я провалился в тяжелое забытье. Явившиеся во сне кошмарные видения потом еще долго продолжали мучить меня, лишая покоя.

В этом страшном сне я сидел посреди сожженного сада. Напротив меня стояла девушка.

– Даже не надейся! – сердитым голосом выговаривала она мне. – Я ни за что не свяжусь со слепым. Что скажут мои друзья? Ты слепой, ты ходишь с палкой как какой-нибудь попрошайка. Если тебе нужна подруга, поищи себе слепую.

Я хотел возразить, но у меня пропал голос. Я открывал рот, но из него не вырывалось ни звука. Между тем девушка не унималась:

– Куда ты смотришь? Почему у тебя закрыты глаза?

На этом месте я проснулся. Резко сел, охваченный сдавившим грудь страхом. Последние слова девушки все еще звучали у меня в мозгу. В памяти всплыли много раз виденные картины: нищие слепцы в Оране, похожие в своих черных очках на ходячие трупы.

Желание покончить с собой накатило на меня с невиданной доселе силой. Мне страстно захотелось сейчас же, немедленно, исчезнуть с лица земли, не оставив следов.

Я испугался. Что, если я схожу с ума? Я помнил, в каком состоянии возвращались из психиатрической больницы некоторые жители нашего квартала. Они ни с кем не разговаривали и смотрели странно – широко открытыми, но как будто невидящими глазами.

От этих воспоминаний меня замутило. Я понял, что должен срочно с кем-то поговорить. С Шибани? Конечно. Кому еще я мог доверять, как доверял ему?

До бистро, где мой друг проводил дни, я добрался не без труда. Даже чувство ориентации, которым я так гордился, меня подвело – я сам не заметил, как вышел на середину проезжей части. Прохожие помогли мне вернуться на тротуар. Не могу сказать, что я был сильно огорчен – скорее ошарашен происходящим. Я сам себя не узнавал – обычно мне в любых ситуациях удавалось сохранять ясность ума. Прошагав еще несколько десятков метров, я понемногу пришел в себя. А может быть, мелькнуло в мозгу, я неосознанно стремился попасть под колеса автомобиля?

Я решил не зацикливаться на поисках точного ответа на этот вопрос, мысленно отправив его на помойку памяти. Возможно, настанет день, когда я устрою в ней генеральную уборку…

Наконец я распахнул дверь бистро. Услышал голос Шибани и вздохнул с облегчением. Кафе было совсем маленьким, я быстро дошел до его столика и сел на стул рядом со стариком.

Он, как всегда, радостно поздоровался со мной и спросил:

– Где ты пропадал? Завтра ты мне будешь нужен. Состоится крупная распродажа – одна из самых крупных в этом году. И народу будет тьма.

Как я ни старался, мне было трудно уловить смысл его слов. Еле шевеля губами, я вяло согласился:

– Хорошо, завтра приду.

Шибани приложил к моему лбу ладонь.

– Температуры вроде нет. Но видок у тебя… Может, вызвать врача?

Потом взял меня за руку и прошептал:

– Я знаю, что ты парень серьезный, но все-таки… Успокой мое сердце, скажи честно: ты не принимал наркотики?

По тому, как он произнес это слово – «наркотики», я понял, насколько он испуган. И правда, у него дрожала рука. Его страх передался и мне. Не в силах выговорить ни слова, я лишь отрицательно помотал головой.

Потом, преодолев смятение, я выдавил из себя:

– Мне приснился страшный сон.

Он молчал.

– И еще я получил письмо, – добавил я. – Это все из-за него.

Шибани шумно выдохнул, взял со стола стакан и стал наливать в него чай из чайника. Повеяло запахом мяты. Я любил этот родной запах. Он всегда вызывал у меня в памяти дом и близких – маму, дедушку, бабушку… Как я одинок. И как опустошен. Мне даже не хочется искать ответы на ставшие привычными вопросы. Как мне выбраться из очередной ямы? Что я буду делать, когда мне придется покинуть общежитие?

Я чувствовал, что проваливаюсь в состояние полного бесчувствия, как ни странно, показавшееся мне даже приятным. Лишь значительно позже я понял, что в те минуты стоял на краю депрессии. Я так долго верил в свой разум, что упустил из виду свойственную любому человеку хрупкость психики.

Шибани поставил передо мной стакан горячего чаю и ласково, но твердо сказал:

– Мальчик мой! Сейчас ты выпьешь этот китайский чай, который вернет тебе твою всегдашнюю живость. А потом мы обсудим и твое письмо, и твой сон. Не торопись! Пей чаек дедушки Шибани!

Я рассказал ему все. Про холодность Шарлины, про реакцию ее отца, про отвагу ее брата…

В голове у меня немного прояснилось, и с я удивлением обнаружил, что приписываю Шарлине слова, произнесенные девушкой из моего сна. Мне вдруг стало очевидно, что та девушка и была Шарлиной.

Шибани прочистил горло и будто через силу произнес:

– Французы считают нас людьми второго сорта; мы в отместку называем их нечестивцами. В общем, мы стоим друг друга. Эта история длится уже многие века, хотя с тех пор, как страны Магриба и Африки освободились, положение немного улучшилось. Но не строй иллюзий! Твоя девушка ни за что не пойдет против воли родителей. По эту сторону Средиземного моря смешанные браки редки, а по ту – их нет вовсе. Мальчик мой, пойми: и здесь и там люди даже не замечают своего расизма. Все мы его жертвы.

Слова Шибани оказали на меня самое благотворное воздействие. В его голосе звучала такая убежденность, что я просто не мог ему не поверить. Я ничего ему не сказал, сознавая, что любые комментарии бессмысленны. Меня тронуло не только содержание его маленькой речи, но и то, с каким чувством он ее произносил.

Он немного помолчал, сделал глоток-другой чаю и тем же тоном продолжил:

– Извини меня, сынок, но твоя подружка ошибается, и очень сильно. Ты не потерял способность видеть. Человек видит душой. Если я когда-нибудь с ней увижусь, я приведу ей слова берберского поэта Веддада, который сказал: «Не доверяй смотрящим на тебя глазам, они мешают видеть, что творится в сердце».

Вернувшись домой, я еще долго размышлял над нашим с Шибани разговором, заодно вспоминая предыдущий.

Я свободен, говорил я ему тогда, и никакая любовь не способна связать меня по рукам и ногам. На деле все оказалось намного сложнее. Выходило, что я так ничего и не понял.

Я постарался жить, сосредоточившись на сиюминутных заботах, но легче мне не становилось. С того дня, как я получил письмо Шарлины, меня терзали странные болезненные ощущения. То вдруг мне делалось душно и жарко, и я задыхался, то вдруг начинало нестерпимо стучать в висках, словно у меня там завелась собственная небольшая наковальня.

Впервые в жизни мое недомогание не было связано со слепотой. Я много думал над его причиной, и, как ни парадоксально, передо мной замаячил лучик надежды. Может быть, на свете есть вещи поважнее, чем зрение?

Я все время ломал себе голову над вопросом: почему люди расходятся? И как им удается сохранить в душе живую искру, в отсутствие которой не затянется ни одна рана? Я тут же обругал себя глупцом и приказал себе прекратить думать о такой ерунде. Почему? Боялся, что найду ответ? Или что не найду?

На часах два или три ночи.

Я лежу в полудреме, запертый в четырех стенах тесной комнатушки, похожей на клетку. Боль и страх не дают мне спать. Я ловлю себя на том, что говорю вслух.