Ожерелье Странника - Генри Хаггард

Мой меч был со мной. Выхватив его, я одним ударом рассек веревку и подхватил падающего Никифора своими руками. Он был уже без сознания, но его шея не была сломана, и когда я брызнул ему в лицо водой, он задышал и вскоре пришел в себя.

— Что за шутки, ваше высочество? — спросил я его.

— Это та, которой вы меня научили, генерал, — ответил он, зажмурившись от боли. — Вы сказали, что смерть легко можно найти, и я стал жаждать ее, но в последний момент испугался. О! Когда я оттолкнул прочь этот стул, мои слепые глаза открылись, и я увидел пламя ада и руки дьяволов, хватающих мою душу, чтобы бросить ее туда. Благословляю вас за то, что спасли меня от этого огня. — И он, схватив мою руку, поцеловал ее.

— Не стоит меня благодарить, — сказал я. — Благодарите бога, которому вы поклоняетесь, так как мне кажется, что это он внушил мне мысль посетить вас ночью. Но поклянитесь мне этим самым богом, что вы не станете больше совершать подобных действий, потому что, если вы не дадите такой, вас закуют в кандалы.

Он поклялся мне своим Христом, что не станет этого делать, поклялся так пылко, что я был уверен: больше он не нарушит эту клятву. Затем я рассказал ему, как не смог заснуть из-за того, что мной овладел какой-то странный страх.

— О! — воскликнул он. — Без сомнения, сам Бог послал к вам ангела, чтобы спасти меня от самого страшного из грехов. Несомненно, это сделал Он, Бог, Который знает вас, хотя вы Его и не знаете!

После этого он упал на колени.

Отвязав от оконной решетки оставшийся конец веревки, я покинул его…

Я рассказываю сейчас об этой истории, так как она имеет прямое отношение к моей судьбе. Именно эти слова принца и заставили меня впервые заинтересоваться Христовой верой. И, конечно, если бы они никогда не были сказаны, я прожил бы остаток жизни и умер бы язычником. До сих пор я судил об этой вере по делам тех, кто ее проповедовал в Константинополе, и находил, что ей чего-то недостает. Теперь, однако, какая-то сила свыше своевременно направила меня в камеру Никифора, чтобы его спасти. Направила именно меня, который в случае смерти Никифора чувствовал бы себя виновным в ней. Могут сказать, что это не столь уж и важно, что лучше ему было бы умереть от своей руки или от руки убийцы. Кто может судить о тайных делах? Во всяком случае, не я. Несомненно, муки Никифора имеют какое-то назначение, как и все наши мучения. И он был оставлен в живых по причинам, известным только Творцу, но не человеку.

Здесь я должен добавить, что об этом несчастном цезаре и его родне я больше ничего не знаю. Смутно припоминается мне, что во время моей службы на тюрьму было совершено какое-то нападение со стороны тех, кто добивался смерти принцев, но я раскрыл заговор с помощью тюремщика, попавшегося мне с отравленными фигами, и легко разгромил этот заговор, за что удостоился похвалы Ирины и ее министров.

Если все было так, то никто и нигде не упоминает о том заговоре сейчас. Говорили также, что некоторое время спустя толпа притащила всех принцев во главе с Никифором в храм святой Софии и провозгласила его императором. Но их всех снова схватили, и в конце концов все они отправились к праотцам, исчезнув из поля зрения людей.

Успокой, Господи, их измученные души! Они страдали от людей больше, чем сами грешили!

Глава III. Мать и сын

Следующая сцена из моей византийской жизни, которую я вижу, происходит в величественном круглом здании, переполненном священнослужителями в епископских одеяниях. Некоторые из них увенчаны митрами, каждый окружен свитой, состоящей в основном из прислуживавших им монахов.

Шел какой-то религиозный диспут, больше походивший, пожалуй, на перебранку. Темой спора был вопрос, следовало ли поклоняться иконам в церкви. Он был яростным, этот диспут. Одна из сторон называлась иконоборцами, к ней принадлежали те, кто не обожествлял образа, другую же, насколько мне помнится, называли иконопоклонниками, или ортодоксами, хотя в последнем я не совсем уверен. Прения стали столь неистовыми, что мне, генералу и коменданту тюрьмы, было приказано позаботиться о тем, чтобы предотвратить насилие. Начала происходившего не помню, но хорошо помню иконопоклонников, партию, к которой принадлежала и сама императрица Ирина. Эта партия повсюду имела свои светские общины, и ее аргументы в споре с противниками казались мне неубедительными. Иконопоклонники прибегли к насилию.

После этого последовала большая суматоха, в которой приняли участие и зрители. Страшный же вид был у этих священников и их приверженцев, напавших на своих противников и бьющих их всем, что попало под руку, даже посохом! Чудесное зрелище: слуги Христовы колотят друг друга священными жезлами!

Партия, защищающая поклонение иконам, более многочисленная, имела больше приверженцев. Поэтому те, кто придерживался противоположных взглядов, были сокрушены. Некоторые — вытащены на улицу и убиты толпой, поджидавшей здесь исхода сражения, других ранили, несмотря на то что я и охрана пытались сделать все возможное, чтобы их защитить. Среди иконоборцев обращал на себя внимание старик из Египта с нежным лицом и длинной бородой, один из епископов, по имени Бернабас. Он коротко выступил в дебатах, длившихся несколько дней, и, когда он говорил, его слова отличались особой добротой и милосердием. Но тем не менее представители партии, отстаивавшей святость икон, возненавидели его, и, когда началась финальная схватка, некоторые бросились на Бернабаса. Какой-то мускулистый темноглазый епископ — по-моему, Антиох — двинулся на Бернабаса и прежде, чем я смог оттолкнуть нападающего, обрушил на его голову отделанный драгоценностями посох. Одновременно другие священники разорвали его мантию от шеи до плеч и плевали ему в лицо.

Наконец бунт был подавлен, мертвых унесли, а я получил приказ конвоировать Бернабаса в тюрьму, если он окажется жив, вместе с некоторыми другими лицами, о которых я сейчас ничего не могу вспомнить. Я доставил его в тюрьму и там с помощью тюремного врача — того самого, которому я давал на исследование отравленный инжир, — вернул епископа к жизни и восстановил его здоровье.

Болезнь Бернабаса оказалась длительной, так как один удар сильно покалечил его, и, пока он поправлялся, мы с ним часто и о многом беседовали. В беседах выяснилось, что этот человек с очень приятным и честным характером — выходец из Британии, что его отец (или дед) — датчанин, и это сразу же связало нас. В юности он тоже служил солдатом. Потом, будучи взятым в плен в какой-то войне, он попал в Италию, где и был посвящен в сан как священник Римской церкви. Впоследствии его послали миссионером в Египет, где назначили настоятелем монастыря, и в конце концов на церковных выборах он получил сан епископа. Но Бернабас не забыл родной датский язык, и поэтому мы могли беседовать на нем.