Зомби идет по городу - Виктор Пронин

– Простите! Вы же там все проворовались! Как же с вами еще поступать? Пусть аукцион снимет с вашего заведения грех обмана.

– Леонард Леонидович, – простонал Халандовский, – вы же знаете, что это не так! Вы же знаете! Зачем мне воровать в собственном магазине? Зачем мне кого-то обвешивать, если я сам по доброй своей воле могу установить любую цену на товар? Зачем?

– Вы сделали то, о чем мы договаривались?

– Не берет, – Халандовский развел руками. – Я и так, и эдак... Не новичок, слава богу, в этом деле, знаю как... Не берет. Какой-то он у вас недоделанный.

– Этого у него не отнимешь, – усмехнулся Анцыферов. – Сколько вы ему предлагали?

– Лимон.

– Маловато по нынешним временам. Поскупились, Аркадий Яковлевич.

– Да нет, чего уж там... Мне ли скупиться... Боялся вспугнуть его хорошей суммой. Прямо сказал – для раскачки даю, в качестве аванса... Я вот что подумал, Леонард Леонидович... Да тот ли это человек? Ну, возьмет, ну, не возьмет... Какая разница? Ведь не сделает ничего!

– Ну почему... Вы его недооцениваете. Он вполне в силах погасить дело, которое на вас уже заведено... Обвес, обсчет, обман...

– Погасит! Если вы позволите ему это сделать... Я так понимаю.

– Ну, мы бы с ним уж сговорились как-нибудь. – По лицу Анцыферова промелькнула блудливая улыбка.

– А может быть, нам лучше с вами договориться, Леонард Леонидович? Ну, не могу я с ним столковаться... Давайте не будем впутывать в наши отношения этого Пафнутьева! Все решаете вы, а не он... А за мной, как говорится, не заржавеет, вы это знаете. – Халандовский решил, что более удобного случая в разговоре не представится, и загрохотал, загрохотал своим плащом, вынимая из кармана замусоленный газетный сверток, пересыпанный невидимым порошком, который светится в каких-то там лучах, который уличает и служит доказательством для любого суда. Положив сверток Анцыферову на стол, Халандовский легким движением сдвинул его к середине стола, поближе к прокурору.

Анцыферов молчал, усмешливо глядя на Халандовского. И тот остро поймал момент, все-таки громадный опыт взяткодателя и взяткополучателя помог, выручил его в очередной раз. Он безошибочно понял смысл этой заминки, вроде бы колебания, когда Анцыферов еще не взял сверток и, может быть, вообще не возьмет при нем, но и не отверг, не швырнул деньги ему в лицо, а только усмехнулся, причем так неопределенно усмехнулся, что эту его усмешечку можно истолковать как угодно, от откровенно презрительной до искренне благодарной, от снисходительной до заискивающей. Да, и заискивающие улыбки бывают у высокого начальства, когда общаются они с людьми денежными, готовыми к расходам. И эту его улыбочку, усмешечку, ухмылочку усек, распознал Халандовский и тут же сообразил, что ему делать – требовалась дымовая завеса словесной шелухи, которая бы оттянула момент, позволяла бы Анцыферову помолчать некоторое время и снять, погасить неловкий момент, который всегда возникает при даче взяток, как бы часто они ни давались. И Халандовский бесстрашно перебил Анцыферова, который тоже хотел погасить неловкую паузу, перебил своими пустыми и жалкими воплями, лживыми стенаниями, подлыми словами, которые при всем при том были совершенно искренними, и Анцыферов не мог этой искренности не почувствовать. Что его и погубило в конце концов. Да, искренность не только спасает, она с не меньшим успехом может и погубить.

– Прохожу сейчас мимо своего магазина – сердце щемит, Леонард Леонидович, верите? Щемит сердце, – Халандовский смотрел на прокурора большими глазами, и настоящая боль светилась в них. – Ну, сросся я с ним, с этим поганым гастрономом, ну, сроднился! Как дальше жить? Это же по живому резать, Леонард Леонидович!

Анцыферов смотрел на Халандовского с улыбкой, которая все более напоминала соболезнующую. Свертка он не брал, но и не отодвигал от себя, он просто его как бы и не видел.

– Леонард Леонидович! – Халандовский, старый притвора и кривляка, прижал пухлые свои ладони к груди и посмотрел на прокурора таким взглядом, столько беспредельного горя было в его черных с поволокой глазах, что у кого угодно сердце сжалось бы от боли.

– Я все понял, Аркадий Яковлевич. – Анцыферов задумчиво посмотрел в окно, а когда повернулся к Халандовскому, того на месте не оказалось – пятясь, пятясь, он уже приближался к двери.

– Я зайду к вам как-нибудь, Леонард Леонидович?

– Загляните, – благосклонно кивнул Анцыферов. – Выясню все, что касается вашего заведения... Сейчас я не готов говорить предметно.

– Спасибо, Леонард Леонидович, – и Халандовский, прогрохотав напоследок пересохшим своим прорезиненным плащом, скрылся за дверью. И услышал, услышал за своей спиной осторожный воровской бумажный шелест – взял, все-таки взял Анцыферов газетный сверток. Но был он так отвратен, так некрасив и замусолен, что Анцыферов, нарядный, красивый и весь из себя возвышенный, физически не мог положить в стол, в карман этот ужасный сверток. И, содрав с него газету, перемазав при этом себе пальцы светящимся порошком, скомкав и опять осыпав себя порошком, бросил газетный ком в корзину, а плотную пачку пятидесятитысячных купюр опустил в карман пиджака. Впрочем, этого Халандовский утверждать уже не мог, да и не имело никакого значения ни для его судьбы, ни для судьбы прокурора, бросил ли тот деньги в ящик стола, опустил ли их в карман, отнес ли для пущей сохранности в сейф. Все это не имело никакого значения, потому что, начиная с этой секунды, заработал механизм, запущенный коварным Пафнутьевым.

– Ну что? – жарко прошептал в лицо Халандовскому лысый человек из областной прокуратуры. Не успел Халандовский ответить, как к нему рванулось еще несколько человек и у всех в глазах, в позе, в каждой жилке был все тот же вопрос: «Ну что?»

– Взял, – пробормотал Халандовский.

И одно это коротенькое словцо, словно курок, спустило адскую пружину, сдерживающую всех этих людей, – они бегом рванулись в приемную, причем с такой неудержимой страстью, словно долгие годы маялись и мечтали только об этом. Перед помутившимся взором Халандовского опять промелькнула физиономия Пафнутьева, потом невнятные лица понятых...

Халандовский не помнил, как оказался в кабинете Анцыферова, но для него это было самым тяжелым испытанием, поскольку открыто предстал перед всеми в роли провокатора и подлеца. Когда он вошел, Анцыферов сидел бледный, с нервно дергающейся усмешечкой на худощавом лице, причем сидел в стороне от своего стола, поправляя галстук, выбрасывая руку вперед, как полководец, посылающий полки в бой, он смотрел на часы, но не видел ни часов, ни стрелок, потому что тут же снова вскидывал руку, снова взглядывал на сверкающий циферблат.

А в столе шарили, шарили какие-то невзрачные мелковатые люди в серых пиджаках, о чем-то переговаривались на своем языке и вываливали на стол его заветные вещицы – блокнот, авторучки, фломастеры, будь они трижды прокляты. Среди всей этой чепухи весомо и неопровержимо лежала пачка пятидесятитысячных купюр, которую Халандовский совсем недавно, лебезя и ерзая задом, вручил Анцыферову в знак вечной дружбы и взаимной любви.

– Послушайте, остановитесь! – не выдержав, вдруг закричал Анцыферов, но голос его получился неожиданно тонким, можно сказать, что он не столько вскрикнул, сколько взвизгнул. Он еще пытался изобразить на лице что-то гневное и суровое, но все это уже угасало и ни на кого не производило никакого впечатления, потому что люди, орудующие в кабинете, подчинялись совсем другому человеку, и рады были ему служить, и рады были ему доложить об успешно проведенной операции. Анцыферов рванулся было к телефону, но вилка была предусмотрительно выдернута, и ему даже никто не стал мешать, когда он, схватив трубку, начал было судорожно набирать номер человека влиятельного, а может быть, даже и всесильного. Трубка молчала, и он с досадой бросил ее на место. Анцыферов попытался было вытереть лоб платком, но и это ему не позволили сделать. Утренний гость Халандовского, худой, лысый и шустрый человек, успел в последний момент выхватить у Анцыферова платок из рук и аккуратно положил его на стол среди прочих вещей.

– Нельзя, – сказал он тихим, но твердым голосом.

– Почему? – горько рассмеялся Анцыферов.

– Потому, – лысый подошел к Анцыферову с какой-то машинкой, положил руки прокурора на стол, что-то включил, что-то выключил, направил на вздрагивающие пальцы Анцыферова фотоаппарат с чудным каким-то объективом и с величайшим удовлетворением сделал несколько щелчков.

– Что происходит? – задал наконец Анцыферов разумный вопрос.

– Ваши пальчики, простите, светятся, – ответил лысый.

– И что из этого следует?

– Из этого следует, что вы только что мяли в руках вон тот газетный лист, который лежит в вашей корзине, а в газете были деньги, которые вручил вам вот этот господин, – лысый показал на Халандовского.