Нет прохода - Уилки Коллинз

— Великолепно. Это все, — согласился нотариус, взяв порядочную щепотку табаку.

— Но разве этого достаточно?

— Этого недостаточно, — сказал maître Фохт. — Фирма Дефренье принадлежит к числу моих друзей — сограждан — очень уважаемых, очень чтимых, — но фирма Дефренье не должна молча губить репутацию человека. Вы можете ответить на жалобу истца. Но как вы вчините иск против молчания?

— Ваше чувство справедливости, мой дорогой патрон, — отвечал Обенрейцер, — констатирует одним словом жестокость этого дела. Но останавливается ли оно на этом? Нет. Ибо, что происходит вслед за этим?

— Это точно, мой бедный мальчик, — сказал нотариус, кивнув раза два головой, чтобы ободрить его, — особа, находящаяся под вашей опекой, возмущена против вас из-за всего этого.

— Возмущена — это слишком мягко сказано, — возразил Обенрейцер. — Особа, находящаяся под моей опекой, восстает с ужасом против меня. Эта особа оказывает мне неуважение. Эта особа убегает от моей власти и скрывается (мадам Дор вместе с нею) в доме английского юриста, мистера Бинтрея, который отвечает на ваши обращения к ней с требованием подчиниться моей власти тем, что она не сделает этого.

— И который после этого пишет, — сказал нотариус, отодвигая свою громадную табакерку, чтобы найти в бумагах, лежавших под ней, письмо, — что он прибудет для совещания со мной.

— Правда? — спросил Обенрейцер, немного раздосадованный. — Прекрасно, monsieur. Разве у меня нет никаких законных прав?

— Разумеется, есть, мой бедный мальчик, — ответил нотариус. — Все, кроме преступников, имеют свои законные права.

— А кто же называет меня преступником? — сказал свирепо Обенрейцер.

— Никто решительно. Будьте тверды под тяжестью несправедливости. Если бы фирма Дефренье назвала вас преступником, то, конечно, мы знали бы, как нам рассчитаться с ними.

Произнося эти слова, он протянул очень короткое письмо Бинтрея Обенрейцеру, которое тот теперь прочел и передал обратно.

— Говоря, что он прибудет для совещания с вами, — заметил Обенрейцер, к которому снова вернулось его хладнокровие, — этот английский юрист хочет сказать, что он прибудет отрицать мою власть над особой, находящейся под моей опекой.

— Вы так думаете?

— Я в этом уверен. Я знаю его. Он упрям и придирчив. Скажите мне, дорогой нотариус, можно ли оспаривать мое право, пока лицо, опекаемое мною, не станет совершеннолетним?

— Абсолютно невозможно.

— Я буду указывать на это. Я заставлю ее подчиниться мне. Я обязан этим вам, сударь, — произнес Обенрейцер, переменяя свой раздраженный тон на тон признательной кротости, — вам, который так доверчиво принял оскорбленного человека под свое покровительство и к себе на службу.

— Успокойтесь, — сказал maître Фохт. — Ни слова больше об этом теперь, и никаких благодарностей! Будьте здесь завтра утром прежде, чем придет другой клерк — между семью и восемью. Вы найдете меня в этой комнате; и я сам ознакомлю вас с вашим делом. Проваливайте! Проваливайте! мне надо писать письма. Не хочу больше слышать ни одного слова.

Отпущенный с такой великодушной грубостью и удовлетворенный тем благоприятным впечатлением, которое он произвел на старика, Обенрейцер мог на досуге возвратиться к той заметке, которую сделал про себя относительно того, что у maître'а Фохта был однажды клиент по фамилии Вендэль.

— Я должен был довольно хорошо познакомиться с Англией за это время, — так потекли его размышления, когда он уселся на скамье во дворе, — и это такое имя, с которым я никогда там не встречался, за исключением, — он невольно взглянул через плечо, — его имени. Разве мир так мал, что я не могу отделаться от него даже теперь, когда он умер? Перед смертью он сознался, что обманул доверие умершего и неправильно унаследовал имущество. И я должен был подумать об этом. И я должен был отойти, чтобы мое лицо могло напомнить ему об этом. Почему мое лицо, разве это меня касаясь? Я уверен, что он сказал это, так как его слова звучат у меня в ушах до сих пор. Нет ли чего относящегося к ним в архиве этого старого идиота? Чего-нибудь такого, что могло бы поправить мои дела и очернит его память? Он все расспрашивал о моих самых ранних воспоминаниях в ту ночь в Базеле. К чему это, не было ли у него какой-нибудь цели?

Два самых больших козла maître'а Фохта нацелились рогами на Обенрейцера, чтобы согнать его с места, точно за непочтительный отзыв об их хозяине. Поэтому он поднялся и оставил скамейку. Но он долго проходил один по берегу озера, опустив голову на грудь и погружаясь в глубокую задумчивость.

На следующее утро между семью и восемью он снова заявился в контору. Там он нашел нотариуса, готового принять его, за работой над несколькими бумагами, полученными в предыдущий вечер. В немногих ясных словах maître Фохт объяснил обычный обиход конторы и те обязанности, выполнение которых возлагалось на Обенрейцера. Еще оставалось пять минут до восьми, когда было объявлено, что все предварительные инструкции уже даны.

— Я познакомлю вас с домом и конторой, — сказал maître Фохт, — но должен сперва спрятать эти бумаги. Они получены от муниципальных властей и о них нужно особенно позаботиться.

Тут Обенрейцер увидел, что ему везет в розысках того помещения, где сохраняются секретные бумаги его хозяина.

— Не могу ли я заменит вас, maître, — спросил он, — и спрятать эти документы, куда вы укажете?

Maître Фохт тихонько рассмеялся про себя; запер портфель, в котором ему были присланы бумаги, и протянул его Обенрейцеру.

— Ну, хорошо, попробуйте, — сказал он. — Все мои важные бумаги сохраняются вон там.

Он указал на тяжелую дубовую дверь, густо усаженную гвоздями, в дальнем конце комнаты. Подойдя с портфелем в руках к двери, Обенрейцер к своему изумлению сделал открытие, что не было никакой возможности отворить ее снаружи. На двери не было ни ручки, ни засова, ни ключа (постепенное нарастание удивления!), ни замочной скважины.

— В эту комнату ведет еще вторая дверь? — сказал Обенрейцер, обращаясь к нотариусу.

— Нет, — ответил maître Фохт. — Угадывайте снова.

— Там есть окно?

— Ничего подобного. Окно заложено. Единственный вход через эту дверь. Вы сдаетесь? — воскликнул maître Фохт с величайшим триумфом. — Прислушайтесь, мой дружище, и скажите мне, не слышите ли вы чего-нибудь внутри?

Обенрейцер прислушивался с минуту и отскочил от двери.

— Знаю! — воскликнул он. — Я слышал об этом, когда был здесь в ученьи у часовых дел мастера. Братья Перрэн окончили, наконец, свои знаменитые часы-замок — и вы приобрели их?

— Браво! — сказал maître Фохт. — Это часы-замок! Да, мой сын. Вот еще один образец того, что добрые граждане этого города называют: «Дурачествами дядюшки Фохта». От всей души рад! Пусть смеются все, кто хочет. Но никакой вор не сможет украсть у меня ключей. Никакой громила не сможет просверлить моего замка. Никакая земная сила, кроме разве тарана или бочонка с порохом, не сможет сдвинуть с места этой двери, пока мой маленький часовой, там внутри — мой почтенный друг, который идет «Тик-Тик», так я и зову его — не скажет:- «Откройся!» Толстая дверь повинуется маленькому Тик-Тик, а маленький Тик-Тик повинуется мне! Вот! — воскликнул дядюшка Фохт, щелкнув пальцами. — Защита от воров всех христианских стран!

— Нельзя ли мне посмотреть их в действии? — спросил Обенрейцер. — Извините меня за любопытство, дорогой maître! Вы знаете, я был когда-то сносным работником в часовом деле.

— Разумеется, вы должны увидеть их в действии, — сказал maître Фохт. — Сколько сейчас времени? Без одной минуты восемь. Подождите, и через минуту вы увидите, что дверь сама отворится.

Через одну минуту тяжелая дверь плавно, мягко и бесшумно открылась изнутри, словно ее отпустили на волю какие-то невидимые руки, и за нею оказалась темная комната. С трех сторон стены были заполнены от пола до потолка полками. На полках были расставлены друг на друге целые ряды ящиков с изящной деревянной инкрустацией швейцарской работы и на их передней стороне были надписаны (по большей части причудливо раскрашенными буквами) имена клиентов нотариуса.

Maître Фохт зажег восковую свечу и вошел в комнату.

— Вы должны посмотреть на эти часы, — сказал он горделиво. — Я обладаю величайшей диковинкой во всей Европе. Только взоры немногих привилегированных лиц могут взглянуть на нее. Я оказываю эту привилегию сыну вашего доброго отца — вы будете одним из тех немногих избранных, которые входят со мной в эту комнату. Смотрите! Вот они на правой стене около двери.

— Заурядные часы, — воскликнул Обенрейцер. — Нет! Не заурядные! У них всего только одна стрелка.

— Ага! — сказал maître Фохт. — Это не заурядные часы, мой друг. Нет, нет. Эта одна стрелка ходит по циферблату. Как я ставлю ее, так ею и регулируется тот час, в который дверь должна отвориться. Посмотрите! Стрелка указывает на восемь. Дверь и отворилась в восемь, как вы сами видели.