Совершенно секретное дело о ките - Альберт Мифтахутдинов

После семи сразу же, не переодеваясь, в том же спортивном костюме, плотно обтягивающем ее хрупкую фигуру, появилась Меланья. Она тоже принесла банку икры, соленой рыбы и маринованных кетовых брюшков. Гитару поставила в угол.

На плите варилось мясо. Где его достал Николай — никто не знал, Но запах вареной оленины уже заполнил комнату.

— Вот это пир! Вот это пир! — восхищенно повторял Аникей.

— Чего уж там, — скромничали женщины.

— К столу, к столу! — торопил Афанасьич.

…Неведомыми путями занесло на Чукотку эстонку Магду Германовну Апперкот. Давно она здесь. Двух мужей похоронила, детей нет, не возвращается в свои родные, но прочно позабытые края, здесь ей по душе. Широкая, большая, она удивляла Аникея изяществом жестов, строгостью костюма, скромностью украшений, в меру употребляемой косметикой.

«Чувствуется стиль, — подумал Аникей. — Откуда это здесь, в глуши? Интересно, а какова она в своем кругу, когда выпьет?»

Никто не отказывался, никто не кокетничал, все пили на равных. Узкобедрая Меланья порхала от печи к столу — добровольно взяла на себя роль хозяйки. А от нее уж совсем не мог оторвать глаз Аникей. Заметила она это, разрумянилась.

— Магдочка ты моя, сто лет тебя не видел, — прижимался к продавщице дед. Совсем он за целый день расклеился. — Что ж ты Петра не уберегла?

— Сам сбежал… так ему и надо…

— Жалеет небось, жалеет… — сокрушался дед.

— Ты бы меня пожалел, Афанасьич, а? Переходи ко мне, у меня теплей, — смеялась она.

— Дак с тобой и на снегу не замерзнешь. Вот ты какая теплая!

— Афанасьич! Афанасьич! — притворно строго заметил Аникей. — Без рук! Без рук! А то ведь оштрафуют…

— Не надо, начальник! Тихо!

Марков намекал ему на давнюю историю перед полем. Тогда, в Анадыре, в ожидании вертолета все жили на авиаплощадке, в палатке, чтобы не разбегаться и при случае никого не искать. Но как-то вечером дед пропал. Как потом выяснилось, он пробрался ночью в здание экспедиции и приставал к сторожихе, обещая любовь. В конце концов она вызвала милицию, каюра забрали, утром начальник партии старика вызволил, но тому пришлось уплатить рубль штрафа.

Не поняла старуха тонкой души полевика, его возвышенных устремлений, и было ему обидно не так за поведение сторожихи, как за малую цену штрафа.

— Начальник! Молчок!

— Не буду, не буду… — согласился Аникей.

— А у нас в Пярну, бывало, как соберутся, так и поют на стадионе, тысяча народу — и все как один хор. Стоят все и поют. Хорошие песни! Я их уже и забыла…

— Помню, — сказал Марков. — Видел по телевидению. Много эстонцев — и все поют. Седой старик дирижирует.

— Зачем это они все поют? — не унимался дед.

— Ну, настроение хорошее, — вставил Николай.

— Вот, Афанасьич, посмотри на Магду Германовну. Видишь, какие у нее руки? А у их мужиков кулаки еще больше. Так если б они в свободное время не пели, они бы хулиганили. Что б тогда было? То-то! Пусть уж лучше поют, да? — сказал Аникей.

Магда улыбнулась. Согласно кивнула.

— А Петро под твою дудку не пел! — бушевал дед. — Хорош был кореш!

— Ох, — вздохнула Магда и наклонилась к Аникею. — Он третий у меня. Совсем забывать стал, со мной не жил. В тундру уезжал… Тут в Ольховке его бабы хвалили.

— Можно, Магда? — спросил Николай.

— Давай, чего там!

— Она сцены ему устраивала. А под конец взяла всю одежду его, вынесла на берег, облила соляркой и сожгла. Вот он на другой день и подался в чем был. Взял у меня куртку.

— Хороший костер был! — засмеялась Магда.

«Гм… не приведи господи», — подумал Аникей.

На минуту все замолчали. Слышен был дождь.

— Опять потеплело, дождь, — сказал Николай.

— Теперь они зарядят, — подтвердила Меланья. Она встала, пошла за гитарой. Вернулась к столу. — Этот дождь надолго.

— А как вы узнаете? — спросил Аникей. — По каким приметам?

— А у нас все приметы к дождю, — засмеялась Меланья.

Погас свет, электростанция перестала работать — двенадцать ночи. Зажгли керосиновую лампу. Аникей сходил в кладовку, достал из рюкзака несколько свечей, расставил их по углам.

— Сколько времени прошло, — обнял дед Магду. — Вот и свиделись наконец — с Ольховкой, с рекой, с тобой вот…

— Ну и как река? Как Ольховка?

— Как? Человек и тот худшает за время. Так и река… или возьми опять лошадь…

— Значат, я худшаю, — смеялась Магда.

— Э-э, нет… — пошел дед на попятную. — У тебя с возрастом только характер портится.

— Да?

— Да. Вреднеет, я бы сказал. Эй! Давай веселую, Меланья!

Меланья перебирала струны, настраивала.

— Там далеко, на севере холодном, я был влюблен, не зная почему, — затянул дед.

— Чуть потише, Афанасьич, соседи сбегутся.

— Соседи уже спят!

Меланья ударила по струнам, тихо запела:

Не печалься, мой маленький мальчик,Если болен, врача позову.Мама, мама, мне врач не поможет!Я влюбился в девчонку одну!

— Эх, — вспомнил про палец Коля Кузьмичев, — если б не рука, я бы сыграл! Я бы показал класс! — И, тряхнув хмельной головушкой, закричал истошным высоким голосом припев:

Мама, мама, мне врач не поможет,Я влюбился в девчонку одну-у!

Марков не сводил глаз с Меланьи, любовался ею, тепло ему было. А она пела:

У нее, мама, черные брови,Голубые большие глаза.Юбку носит она по фасонуИ вертлявая, как егоза.

«Репертуарчик, скажем прямо, довоенный, — удивлялся про себя Аникей. — Откуда он здесь сохранился? Стоп… Глаза! Глаза…» Аникей понял, что его смущало в лице Меланьи. Он подсел к девушке поближе, чтобы еще раз посмотреть ей в глаза, когда она поднимет голову.

Она подняла голову и улыбнулась. Ее большие, с чукотским разрезом глаза были серого цвета!

Меланья была чуванкой. Когда-то, давным-давно, эти края были последним пристанищем русских казаков. Закончив свои походы встречь солнцу, они остались тут навсегда, смешались с местным населением — чукчами и ламутами, положив начало новому роду, и потомки сохранили старые имена, иногда старые обряды, старые сказания помнили, только не знали, откуда это знание. И рождались красивые дети, И неожиданно в черноглазой семье появлялся иногда ребенок с серыми глазами — как сигнал из прошлого, и всегда это почему-то были девочки.

Там, за покрытыми снегом перевалами, у синеющей на горизонте гряды, перекрещивались тундровые и таежные торговые пути. Там было ярмарочное древнее место. Это место до сих пор почитается стариками. Называется оно Голубые Озера. И если рождалась в семье необычно красивая девочка, ее называли потом Девушка с Голубых Озер.

«Так вот откуда Меланья», — понял Аникей.

— А песня про Голубые Озера есть? — спросил он ее, когда она кончила играть.

Меланья вздрогнула.

— Есть, — сказала она серьезно. — Только это чукотская песня. Ее сейчас петь нельзя. Ее поют на праздниках, когда собираются старики. — И положила гитару.

— Извини…

Афанасьич громко затянул:

Дождь стучит в окно,В комнате темно,В парк итить мне нада-ана свидания!..

Магда хохотала от души. Ее забавлял лирический настрой старика. Дед прекратил пение, он начинал понимать, что и здесь, как у сторожихи, он не найдет сочувствия.

— Бабоньки вы наши, едят вас мухи! — махнул он рукой. — Давай, какую-нибудь русскую. Про березку! Про березку!

— Можно, — сказала Меланья. — Клен ты мой опавший.

— Успеем еще, Афанасьич, — успокоил его Аникей. — Ты лучше на закуску нажимай. Бери ложку, держи икру — знатная закусь.

— Дело говоришь, дело! — быстро согласился дед.

— Значит, мы договорились? — спросил Николай. — Про Чайку.

— Я дал радиограмму. Завтра придет ответ.

— Завтра не придет, завтра воскресенье.

— Как?!

— Сегодня суббота, банный день. А завтра, пожалуй, уже сегодня — воскресенье. Связи нет…

— Зато в понедельник три срока, — сказала Меланья, — всегда в понедельник много работы.

— Как же? — недоумевал Аникей. — Как же я дни-то выпустил? Суббота, правильно… Телеграмму прочтут только в понедельник.

— Не беспокойтесь, — сказала Меланья. — У нас с Анадырем связь прямая. Если в понедельник ответят — в понедельник вы и получите.

— Нам идти надо, надо спешить…

— Куда идти? — спросил Николай. — Вон что на улице…

На улице грохотал ливень.

— Оставайтесь тут, отдохнете, еще находитесь, — сказала Магда. — А здесь когда еще доведется побывать. Как знать, а вдруг мы по вас скучать будем, — лукаво улыбнулась она.

Но Марков был расстроен.