Любовник № 1, или Путешествие во Францию - Бенуа Дютертр

Сначала на экране появился совершенно голый старик. Он держался за дверь ванной, выпятив живот. Гладкое раздутое чрево контрастировало со сморщенной кожей бедер. Из середины курчавой растительности вытарчивал полувозбужденный член, в то время как его владелец обращался к объективу:

— Вот уже несколько недель как я вновь радуюсь жизни, прогулкам, заново открываю для себе все, что любил раньше: но теперь это для тебя.

В нижней части изображения неподвижная подпись белыми буквами гласила:

Мой любовник номер три

Следующая картина показывала все того же шестидесятилетнего дяденьку за столиком в ресторане. Он обращался к Сериз, суля свозить ее на Лазурный Берег. Мое сердце очень сильно билось, потому что я говорил ей все то же самое. Я пытался себя успокоить, надеясь, что сам я не так смешон, как этот влюбленный старик. Но тут на экране появился следующий герой Сериз, этому на вид было всего лет пятьдесят. Белая строчка гласила:

Мой любовник номер два

Я опускаю малоаппетитные высказывания этого господина. Он был показан со спины в момент бритья в туалете на улице Менильмонтан. Потом голым на постели за игрой в плюшевого мишку. Он предлагал Сериз место ассистентки в своей компьютерной фирме. Немного спустя он добавил:

— Знаешь, мне кажется, что твоя камера устарела. На Рождество я подарю тебе новую модель DVD.

Я как парализованный был прикован к стулу. В припадках ревности я воображал, что Сериз встречается с мужчинами моложе меня. Так нет: я был членом братства похотливых старцев. Мне хотелось умереть, когда на экране началась серия, озаглавленная:

Мой любовник номер один

Втайне я еще надеялся, что, в отличие от предшественников, меня пощадят. Я сделал глубокий вдох в момент, когда камера проецировала мое лицо под фресками в стиле бель-эпок ресторана «Голубой поезд».

Я выглядел не так уж плохо. Но первое, что заставило хохотать публику, было повторенное почти слово в слово в бульонной Шартье заявление любовника номер три:

— До знакомства с тобой меня ничто уже не интересовало. А сегодня я вновь открываю для себя все, что любил: но это для тебя.

После чего пришлось пережить свою наготу на мятых простынях, когда я играл перед камерой роль любовника — удовлетворенного, страстного, ревнивого. Я излагал перспективы своей карьеры. Фраза «Я скоро буду пользоваться большим влиянием в кино» весьма позабавила публику. Серия кончалась трагическими кадрами, где я предстал плачущим среди улицы:

— Скажи только, куда ты идешь! Может, ты просто идешь к себе домой спать и не хочешь мне сказать! А если ты идешь к кому-то, я хочу об этом знать!

Изображение любовника номер один затуманилось, и в кадре на экране появился мужчина лет двадцати. Голый по пояс, с изящными мускулами, он улыбался из-под шапки черных курчавых волос. Финальная белая подпись гласила:

Мой друг

Дальше пошли титры, и публика зааплодировала. Я хотел бежать, но в видеозале зажегся свет. Вся в черном, Сериз стоя приветствовала публику, гордая своим вызывающим опусом. Она заявила, что взяла на себя риск представить «мужскую речь» вопреки всем «художественным условностям». Она подала знак своему другу, темноволосому юноше, который сидел в первом ряду. Он поднялся, поцеловал ее в шею и раскланялся перед публикой. Вдруг она заметила меня, пригвожденного к стулу в заднем ряду. В ее светлых глазах мелькнуло замешательство. Потом, повинуясь рефлексу артистки, она снова улыбнулась и щедрым жестом указала на меня десятку зрителей, которые разом обернулись и захлопали мне, как будто я добровольно участвовал в съемках как актер.

Этот жест меня спас, и я постарался сделать непринужденное лицо. Медленным шагом, режиссер подошла ко мне, чтобы обнять и публично поблагодарить. Сзади нее возникла маленькая фигурка Эстель, та громко хлопала в ладоши, с лицом, искаженным гримасой:

— Браво! Браво!

Может быть, она тоже хотела меня спасти? Всегда такая прагматичная, она изо всех сил хлопала и обращалась к публике, указывая на меня:

— Какой артист!

Сериз увлекла меня в сторонку и что-то сказала на ухо. Я на мгновение подумал, что она просила у меня прощения, до того как осознал, что в действительности она сказала вот что:

— По крайней мере, тебе должно быть приятно быть изображенным в произведении искусства. Ты хорошо держался, в рамках. Надеюсь, ты на меня не сердишься.

Я посмотрел на ее детское личико и через силу улыбнулся:

— Ну что ты, это очень забавно.

Она еще добавила:

— Ты не то что другие. Ты остаешься моим любовником номер один.

— Да, конечно, это указано в фильме.

В раздражении Сериз откинула назад светлые пряди и с гордой уверенностью подняла голову:

— Любой мужчина сказал бы то же самое! Ты злишься, что попался именно ты. А ты должен гордиться, что стал героем моего первого фильма, вот что важно. — Она покровительственно добавила: — И потом, я думаю, что в жизни ты будешь куда счастливее с Эстель.

Высокий брюнет подошел к нам. Стараясь не смотреть на меня, он сказал Сериз:

— Пойдем выпьем по стаканчику с ребятами.

Эстель все вертелась вокруг меня в какой-то пляске, хлопая в ладоши и крича:

— Бра-во! Бра-во!

Для приличия она приобняла меня за талию и притянула к себе, как супруга, которая в курсе всей истории. Уже удаляясь со своим другом, Сериз обернулась в последний раз:

— Не звони мне. Я тебе позвоню на следующей неделе.

У меня было такое чувство, будто я завис в воздухе в нескольких сантиметрах от пола. Эстель, уже ведя меня к машине, призналась:

— Я так и думала, что этим кончится.

Я вздохнул:

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Ты был безумно влюблен. И потом, я не могла предположить, что именно она готовит.

Мы прошли через двор, где многие приветствовали меня улыбками. Актер-авангардист, снявшийся в творении визуальной концептуалистки, я возвращался домой под руку с женой, которая твердила:

— У вас нет ничего общего и огромная разница в возрасте. Вечная тяга мужчин к молодости!

Я был в отключке. Эстель продолжала:

— Если хочешь, можем купить готовое блюдо и поужинать спокойно перед телевизором. Сегодня вечером прямая трансляция «Волшебной флейты» из Зальцбурга.

10. Два рыбака

Судя по всему, особо важное событие раз и навсегда определяет возраст города. Даже если он продолжает меняться, его стиль достигает своего расцвета в определенный исторический момент и любые последующие изменения уже не могут повлиять на его своеобразный характер: век Перикла для Греции, Возрождение для Флоренции, XIX век и бель-эпок для Парижа с его авеню, обсаженными деревьями, и шестиэтажными домами — бесконечная вариация одной и той же модели.

Конечно, можно сожалеть об уроне, который причинил Парижу барон Осман, вспоровший живот старому городу, чтобы построить буржуазные кварталы. Но век спустя образ Парижа и представление о нем ассоциируются с созданной им планировкой города. Аккуратный лабиринт связывает вокзалы с садами, сады с парками, площади с ресторанами. Гуляющий легко почувствует ритм этого города, который вырос одним махом вместе со своими бутиками на первых, с балконами на третьих этажах, с театрами на бульварах, со своими оцинкованными крышами и линиями метро, идущими параллельно проспектам. Тот же парижский стиль связывает старые паперти эпохи Реставрации, балюстрады стиля модерн и фасады ар-деко. Все, что было построено между 1800 и 1950 годами, в основном сформировало универсальный характер этого города. А то, что было сооружено во второй половине XX века, кажется второстепенным и лишним, не способным усилить своеобразие Парижа. Новые величественные сооружения играют второстепенную роль. Они пытаются занять свое место, но каждый уголок города напоминает жителям о руинах старого мира.

Современный европеец живет в состоянии шизофрении. Он вырастает в городе, полном воспоминаний. Он хочет жить одновременно прошлым и настоящим. Живя под сенью прошлого, он ищет примеры для подражания в новом, банальном образе жизни, который, словно плесень, распространяется по руинам.

Провинциальная Америка оказывает влияние на приходящую в упадок провинциализирующуюся Европу. Прежняя красота превратилась в специфическую культурную особенность…

Дэвид перечитал эти строки, написанные аккуратным почерком синими чернилами. Под двумя рукописными страницами лежала стопка белой бумаги, манившая его развить и аргументировать свои мысли, чтобы описать впечатления от поездки во Францию.

Задумавшись, он медленно перевел взгляд к окну и стал смотреть на картину, раскинувшуюся у него перед глазами. Слева мерцал в осеннем свете крутой склон белой скалы, поросшей красным кустарником. Вдали на плоскогорье поля обступили деревню с возвышавшейся над ней темно-серой колокольней. Внизу в сотне метров виднелся галечный пляж, на который щупальцами медузы наплывала, разливаясь и отступая, зеленая морская вода. Небо, затянутое тучами, постоянно меняло окраску. Белые птицы летели в одну сторону. Дэвид наслаждался, сидя за столом у раскрытого окна. Вернувшись к своим запискам, он вычеркнул последнюю фразу и заменил ее другой: «Красота остается…»