Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве - Сборник

Ружье вкусно пахло ружейной смазкой, оно хранилось в черном футляре с вишневым бархатным нутром, в таких, думаю, хранят скрипки Страдивари. На крышке футляра золотом сияло выдавленное клеймо: «Оружейные заводы Отто Люгера, Бавария». Приклад орехового дерева, лакированный и гладкий, как леденец, тоже оказался специальным – это был приклад типа «Монте-Карло».

– Видишь, вот тут, – дед сухой рукой, в старческой гречке, гладил приклад. – Вот тут специальное углубление, выемка для щеки стрелка. Для твоей щеки, Зверобой! И ручка – видишь – как у пистолета. Как у немецкого типа прикладов. Все это сделано для повышения точности. У настоящей целевой винтовки должен быть приклад типа «Монте-Карло».

– А если нет? – спрашивал я, нетерпеливо трогая ствол.

– То это не целевая винтовка, а…

Дед обладал неограниченным запасом матерных слов и выражений, звонких, трескучих, в совершенно неожиданных комбинациях. Разумеется, к десяти годам я знал значение и примерный смысл нецензурщины, ведь рос я, как и все мое поколение, почти беспризорно, да к тому же на Таганке.

Родители ханжески возмущались, впрочем, тихо, – дед был вспыльчив и крут. Он мог запросто «снять с довольствия» любого. Бабка давно махнула рукой. Некоторые из дедовых словесных выкрутасов восхищали, другие ставили меня в тупик – обладая с младенчества живым воображением, я при всем желании не мог визуализировать отдельные словосочетания.

Дед повесил бумагу с мишенью (у него этих пистолетных мишеней «номер восемь» под кроватью был целый чемодан) на дверь «теремка» (так звался наш сарай, забитый хламом и садовым инструментом), отмерил пятнадцать шагов. Легко переломив ружье, зарядил. Вскинув к плечу, хищно замер. Звук выстрела разочаровал, будто кто-то задвижкой щелкнул. Мы вместе подошли к мишени, дед попал в девятку. Результат ему явно не понравился, он замысловато выругался.

Прошло много лет, давно уже нет деда, нет и ружья с прикладом «Монте-Карло». Но я и сейчас без труда могу нарисовать по памяти моего генерала, его сухопарую и по-верблюжьи неказистую фигуру, драный халат в персидских огурцах изумрудной расцветки, шею, бледную и хрупкую, как у приговоренного к гильотине мятежника. Сильные, по-крестьянски костистые руки.

Я не подвел старика, к концу лета уже выбивал девяносто из ста. Выяснилось, что точность зависит не только от тщательности прицеливания, а от устойчивости позы и от дыхания, от обычной физической силы, называемой дедом «твердостью руки», и, конечно, от уверенности. Стреляли мы по мишеням, пальбу по бутылкам, яблокам и прочим неуставным целям дед называл нецензурным существительным. Впрочем, тайком от деда я постреливал воробьев, их смерть выглядела ненастоящей – птаха, сидевшая за секунду до выстрела на ветке, просто исчезала. На самом деле она падала в высокую траву сада, которую мы никогда не косили.

Тем августовским утром я проснулся раньше всех. С востока лился ослепительный свет, белый, точно кипящая ртуть. Я вышел на крыльцо и зажмурился. Беспечные птицы высвистывали бодрые трели. Пахло концом лета, мокрой корой, грибами. И неумолимо надвигающимся первым сентября. Капли росы мерцали битым стеклом на желтеющих листьях, в жухлой траве. На жестяной крыше «теремка» таял иней. Пар клубился сизым туманом, плыл над травой, блуждал меж стволов, путался в ветках яблонь.

Зарядив ружье, я пристроил его на плече. Точь-в-точь как те лихие ковбои из трофейных вестернов с Джоном Уэйном, что иногда крутили у нас в «Иллюзионе». Неслышно спустился по ступеням, огляделся. Из большой березы за колодцем доносилась трель из четырех нот, которая повторялась снова и снова с равными промежутками. Присмотревшись, я разглядел среди желтоватых листьев гордую птицу с малиновой грудью. Птица пела.

Я попал ей в грудь. Птица, обрывая листья, кубарем скатилась вниз. Упала на песок и стала часто-часто бить крыльями. Она кричала сипло и страшно, из клюва лезли розовые пузыри. Восторг от точного выстрела моментально сменился ужасом. Судорожные пыльные крылья, кровавая пена, а главное – этот крик. Этот невыносимый крик.

Как в кошмаре, когда источник ужаса становится центром притяжения, я медленно пошел к птице. Я не понимал – зачем, я знал – главное, остановить этот крик. Птица билась в агонии, на груди проступило темное мокрое пятно. Воздух приобрел вязкость, будто загустел. Преодолевая тягучую пустоту, я перезарядил ружье, прицелился и выстрелил. Птица дернулась, но не умерла, она продолжала кричать. Я зарядил и выстрелил снова.

Когда я закидывал птицу листьями и песком, меня скрутила судорога. Прямо тут, у березы, меня вырвало.

Больше я не стрелял, даже по мишеням. А следующим летом дед умер. Какие-то хмурые типы из минобороны появились буквально на следующий день после похорон и, деловито запротоколировав, увезли с собой добрую половину дедовых орденов – тех, что из благородных металлов и с драгоценными камнями. Оказалось, что родина, награждая своих героев, выдает им ордена напрокат, как бы поносить на время.

Хмурые прихватили и весь огнестрельный арсенал: револьвер системы «Наган», два карабина, английский и американский, и пистолет «Браунинг» с рукояткой из слоновой кости. Духовушка явно не относилась к огнестрельному оружию, но после кладбища и поминок нам было совершенно наплевать на такую ерунду. Министерские забрали и ее.

Деда хоронили на Новодевичьем. Когда опускали гроб в яму, бабка упала в обморок. Я помню почетный караул, розовощеких солдат в каракулевых шапках, аксельбанты и малиновые погоны на мышином сукне, помню лицо деда, точно отлитое из тончайшего фарфора с нежным лимонным оттенком, его белые некрасивые руки. Помню влажный дух лилий, свежую горечь хвои, теплый запах разрытой земли. Солдаты дали залп, потом еще один, вороны, каркая, взвились и начали бестолково носиться над кладбищем, я подобрал гильзу, от нее кисло пахло паленым порохом. Сжав гильзу, засунул кулак в карман. Гильза была теплая и маслянистая на ощупь. Я сохранил ее, она и сейчас хранится в ящике моего письменного стола в жестяной коробке с карандашами.

Татьяна Булатова

Дефицит

Это сейчас детство кажется мне безоблачной и мимолетной порой, а тогда оно зловредно тянулось под знаком тотального дефицита всего, что мы относим к расплывчатой категории прекрасного. Я не помню, чтобы в магазинах продавались красивые школьные тетради, изящные блокноты, удобные пеналы – все больше какие-то пластмассовые боксы с тремя отделениями: под ручку, карандаш и ластик. Хотелось нарядной девичьей жизни. Чтобы колготки без пузырей на коленках, чтобы туфельки, как у Золушки на балу, и портфель как портфель, без изображения светофора, призванного и днем и ночью напоминать о том, что соблюдать правила дорожного движения так же важно, как и отлично учиться. Последнее на фоне дефицита красоты казалось абсолютно несущественным, а житейская мудрость «Не родись красивой, а родись счастливой» не придавала уверенности в завтрашнем дне. Хотелось быть одновременно и красивой, и счастливой. Причем прямо сейчас, а не «КОГДА ВЫРАСТЕШЬ».

Что взрослые понимали под этим «КОГДА ВЫРАСТЕШЬ», неизвестно. Знаменитое «ТЫ УЖЕ БОЛЬШАЯ» сопровождало меня повсюду. И особенно часто, когда речь шла о соседских детях, посягающих на мое имущество.

«Не надо драться, Танюша, – убеждала меня мама и закрывала своим телом чужого ребенка, в одну секунду уничтожившего «прилавок» в моем «кондитерском магазине», где, кстати, для нее тоже была припасена пара «песочных» пирожных, инкрустированных ягодами черной и красной бузины вперемешку с битым стеклом зеленого цвета. – Разве ты не видишь? Он еще маленький!»

Понимания и покорности от меня требовали безостановочно, особенно если речь шла о помощи по дому и о моем внешнем виде, далеком от того совершенства, которое являли собой моя мама и ее приятельницы. И красный лак на ногтях, и туфли на каблуке, и капроновые чулки с золотым проблеском были обещаны мне, когда вырасту, а уборка в комнате – прямо сейчас, потому что «уже взрослая». Видимо, для того, чтобы отвлечь мое внимание от явного несоответствия между мечтой и действительностью, в качестве утешительного приза мне были выданы пузырек с загустевшим красным лаком под намертво приклеившейся конусообразной крышкой и красочная упаковка из-под чулок с надписью на неизвестном языке.

С этим имуществом я не расставалась до первого класса, приберегая его на всякий случай. Мало ли для чего сгодится?! Вдруг обмен? Например, меняют какую-нибудь умопомрачительную заколку для волос. А я – во всеоружии!

Но обмену состояться было не суждено, потому что первая встреча с одноклассницами убедила меня в том, что я безнадежно отстала от жизни. Внешний вид моих сверстниц свидетельствовал о том, что они явно обскакали меня в эстетическом развитии. Во-первых, ноги некоторых из них украшали эластичные колготки производства ГДР, благодаря чему эти ноги ничуть не уступали тем, что были изображены на упаковке из-под капроновых чулок. Мало того, даже превосходили их по красоте, потому что были цветными, а некоторые – даже с рисунком. Во-вторых, у доброй половины девочек из нашего класса хотя бы один ноготь на руках, но был накрашен, невзирая на школьный дресс-код. Причем, что интересно, учительница, в отличие от моей мамы, как-то упорно не замечала этих массовых лакокрасочных нарушений, видимо, не считая их чем-то предосудительным.