Новый Мир ( № 8 2009) - Новый Мир Новый Мир

В марте 38-го страна празднует 70-летие со дня рождения убитого врагами рода человеческого Горького. Статьи о нем пишут все кто ни попадя — но опять же не Леонов.

28 марта в Москве проходит литературный вечер, посвященный Горькому. Вступительное слово предоставляют Всеволоду Иванову, далее — Фадеев, Павленко, Макаренко… Леонова снова нет. У него нет сил снова стоять на трибуне, жутко пальцы переплетя и страдая всем существом. Снова ведь придется… о предателях… о висельниках…

Но в апреле 38-го Леонов появляется в миру.

Сначала дает интервью “Вечерней Москве” о пьесе “Половчанские сады”. Затем выступает на совещании по вопросам театра и драматургии: произносит речь “Создать театр, достойный эпохи”. А какой же еще! “Недостойный”, что ли?

Период работы над художественной прозой в биографии Леонова сменил период театральный. Подобным образом в свое время ушел от прозы в театр Михаил Булгаков, чтобы потом вернуться для окончания последнего своего романа.

Но, однако ж, если продолжать аналогии, надо сказать, что, вопреки расхожему мнению, леоновские спектакли будут запрещать с не меньшим остервенением, чем булгаковские. И нервов ему попортят в связи с этим тоже не меньше — разве что нервная система купеческого сына, не имевшего своего романа ни с морфием, ни с алкоголем, ни с никотином, оказалась покрепче.

7 августа умирает Константин Сергеевич Станиславский, и уже 8 августа в издании “Советское искусство” выходит статья Леонова памяти режиссера. Писатель вспоминает о знакомстве с ним. Потом присутствует на похоронах его: ушел еще один старик, с которым связаны и важные дни жизни, и театральные надежды — пусть и не сбывшиеся пока.

10 сентября “Литературная газета” публикует анонс на первой странице: “Писатель Леонид Леонов закончил новую пьесу „Волк (Бегство Сандукова)”. Тема ее — бдительность советского народа и неизбежная обреченность его классовых врагов.

— Пьеса эта была мной задумана давно, — рассказал Леонид Леонов в беседе с сотрудником ТАСС. — Меня как писателя давно волновала тема мужества и героизма советских патриотов, тема бдительности нашего народа. В пьесе нет одного, главного героя. Главные — все действующие лица.

Пьеса принята Государственным академическим Малым театром. Постановку намечено осуществить в декабре — январе”.

Еще одна творческая победа! Леонов вновь ощущает себя востребованным, нужным хотя бы театру.

В октябре к 40-летию МХАТа выходят статьи Леонова в “Литературной газете” и в “Правде”.

Следующее радостное событие: в Днепропетровске в Русском драматическом театре им. М. Горького — премьера спектакля “Волк”.

Под конец 1938 года сразу тремя изданиями выходят “Половчанские сады” и упомянутый “Волк” — двумя изданиями.

Леонов, наверное, вновь верит, что кошмар закончился, и понемногу принимается за прозу. Он дописывает первый вариант повести “Evgenia Ivanovna” — о судьбе девушки, эмигрировавшей в Гражданскую. Перечитывает и понимает: публиковать это сейчас нельзя. Какие еще трудные судьбы людей, оставшихся без Родины, — к чему это сейчас?

Тем более что в первых критических откликах о новых пьесах Леонову хоть и не стремятся сразу ударить под дых, но вновь ставят на вид старые грехи уныния и тайного неверия в благость наступившего дня.

Сюжет пьесы “Половчанские сады” вкратце таков.

Середина 30-х. Центральный герой — директор совхоза, садовник Адриан Маккавеев. У него семь детей: пять от первой жены и двое от второй — дочка Маша и самый младший — Исай, калека. В ходе пьесы выясняется, что Исай сын не Маккавеева, а некоего Пыляева (в пьесе он неизменно называет себя Пылаев), с которым сошлась нынешняя жена директора совхоза, когда муж в 1918 году был на фронте, сражаясь, естественно, за “красных”.

Пыляев в 1918 году находился на подпольной работе, потом попал в плен к немцам, в то время оккупировавшим территорию, где проживали Маккавеевы. В плену он, как выясняется к финалу пьесы, был завербован.

Как же Исаю не быть калекой с таким отцом и с изменившей мужу матерью!

Действие пьесы происходит в те дни, когда переживший сердечный приступ Маккавеев созывает всех своих сыновей — проститься с ними. Одновременно и неожиданно в доме Маккавеевых появляется давно уже забытый всеми Пыляев.

Критик Михаил Левидов в № 3 за 1938 год журнала “Литературный критик” писал о “Половчанских садах”: “Болезнь „достоевщинки” Леонов преодолел. В существе ее. Но инерция болезни еще осталась и дает себя знать. Исай — он и есть порождение или проявление инерции болезни”.

Не очень устраивает критика и образ шпиона Пыляева, слишком символичный, слишком усложненный на его взгляд.

Однако Левидов находит в себе силы написать, что старик Маккавеев в подаче Леонова — человек, утверждающий “жизнь с ее тревогами, борьбой и победой, основанной на чувстве социального оптимизма”.

И далее, все о том же: “Леонову удалось здесь разрешить трудную задачу: драматург сумел художественно показать, как внедряется в нашу жизнь чувство социального оптимизма, и заново решает ее конфликты и проблемы…”

Левидов словно сам себя уговаривает.

Социальный оптимизм пьесы на первый взгляд заключается собственно в том, что шпион пойман и разоблачен, а один из сыновей Маккавеева, не добравшийся до отчего дома, но погибший в те же дни при выполнении важного партийного задания, был фактически заменен новым членом семьи — военным офицером Отшельниковым, женихом маккавеевской дочери Маши.

Левидов словно не замечает последней фразы в пьесе Леонова, которую произносит Маша, когда все ее братья и ее жених, бравый Отшельников, разъезжаются.

А Маша вот что говорит: “Тума-ан какой!.. Что же вы все замолкли? Я хочу, чтоб было весело сегодня. Мой день, мой день. Мальчики… где же ваша музыка, мальчики?!”

Такой вот “социальный оптимизм” в квадрате. Туман. “Тума-ан…”

В этом смысле не менее любопытна рецензия, опубликованная в том же 1938 году в № 12 журнала “Звезда”.

“Леонову безусловно удалось победить унтиловщину, — считает критик Левин. — Ядовитый туман, в котором происходило действие Унтиловска, рассеялся. Люди Унтиловска потеряли для Леонова прежний интерес. На первый план выступили совсем иные люди — герои, большевики, строители социализма.

Но вот странная вещь — почему пьеса Леонова, посвященная героике и оптимизму советских людей, производит все же довольно мрачное впечатление?”

И дальше критик отвечает на свой вопрос: “Леонов до сих пор не очень умеет писать о счастливых людях. Для того чтобы человек стал понятен и близок Леонову, он должен быть не совсем безоблачно счастлив.

Имея дело с вполне счастливым человеком, Леонов испытывает как бы некоторую растерянность”.

И, по сути оправдывая Леонова пред будущими критиками, Левин пишет: “…приверженность Леонова к людям, имеющим некий сердечный недуг, выразилась в том, что образы людей иного типа явственно не удались драматургу. Это, несомненно, свидетельствует о том, что прошлое еще имеет над Леоновым известную силу. Бледными и бесплотными схемами оказались именно те персонажи пьесы, которые должны были нести на себе всю ее жизнеутверждающую, оптимистическую нагрузку”.

Справедливости ради заметим, что отчасти критик Левин прав: образы большевиков, причем образы положительные, полные жизни и творчества, не удавались не только ему. Таковых нет ни в “Жизни Клима Самгина” Горького, ни у Пильняка, ни, тем более, у Булгакова, ни у многих иных “попутчиков”. А вспомните Рассветова в “Стране негодяев” Сергея Есенина? Разве он сравнится с Замарашкиным или Номахом (Махно) из той же поэмы?

“Речь идет о том, — завершает критик, — что Леонов очень приблизительно и поверхностно знает настоящих советских людей”.

Ну, не знаем, как “советских”, а людей Леонов знал в достаточной степени и имел о них свое мнение. Не то чтобы невысокое — но печальное. Печальное.

Помимо вполне себе прозорливых критиков, были еще и высокие государственные чиновники, которые тотального леоновского пессимизма решили не замечать и к исходу 1938 года задумались о том, как им успокоить и пригреть измученных долгой нервотрепкой работников культуры.

Леонова к тому моменту еще немного “подогрели” добрыми новостями.

31 декабря 1938 года “Литературная газета” выходит с очередным шаржем на писателей. Леонов размещен хоть и спиной к зрителям, но в центре картины.