Девочка, не умевшая ненавидеть. Мое детство в лагере смерти Освенцим - Лидия Максимович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее слова постепенно внедрялись в мое сознание. Когда же через восемнадцать лет разлуки мы встретились с моей родной матерью, я поняла, что много людей действительно спрашивают обо мне, разыскивают меня и хотят услышать мою историю. Так я начала рассказывать о лагере, о том, что такое Биркенау, в чем состоял весь ужас нацизма. Стали приходить первые приглашения в культурные центры, потом в школы. Именно на этих встречах я начала показывать свою татуировку и научилась ее не стыдиться. Обе мои мамы состарились и покинули меня, но они живут в рассказах, с которыми я отправилась в путешествие по миру. Каждую встречу, особенно встречу с молодежью, я заканчиваю такими словами:
– Будущее этого мира в ваших руках, от вас зависит, каким он будет. И не дать новым преступлениям распоясаться в этом мире тоже зависит от вас. Это правда, вы не были в Аушвице и не пережили всей этой жути, но благодаря воспоминаниям, моим и многих других узников, вы понимаете, что это такое.
Конечно, сейчас лагерь уже не тот, что был раньше. Если вы придете туда летом, то увидите высокую траву вокруг бараков, услышите щебетанье птиц. И небо будет голубое-голубое… А тогда не было ни травинки, вообще никакой зелени. Земля была вытоптана тысячами и тысячами ног, и ни листочка просто не могло на ней вырасти. И птиц не было. От печей крематория шел такой смрад, что чувствовался на километры вокруг, и птицы держались от этого места подальше.
Я написала свою книгу, чтобы рассказать, как все было на самом деле. Теперь пришла моя очередь свидетельствовать, чтобы такая история больше никогда не повторилась.
Я с уважением отношусь к выжившим узникам концлагерей, которые хотят посетить лагерь, но ничего не хотят рассказывать. Когда ты подвергся огромному насилию, тебе не хочется бередить раны. Я тоже так считала в первые годы, но потом поняла, что молчать означает держать в себе все тяжелые чувства, которые возбуждал лагерь. А вот говорить об этом, наоборот, означает для меня освободиться от тяжкого груза и позволить излиться любви. Какой? Да той самой, что живет у меня внутри, любовью к жизни, к близким мне людям, ко всем, для кого, как и для меня, дорога жизни оказалась такой трудной.
* * *
На нелегком пути свидетельства мне помогает мой сын. Да, у меня есть сын. Он родился через несколько лет после моего замужества. С самого раннего детства он слушал мои рассказы и знал обо всем. Он вырос с двумя бабушками, польской и русской, которая время от времени приезжала к нам в Освенцим из Донецка. Он знал мою историю, но не пережил ничего подобного. Он не знал всей боли, от этого мы его оберегали. Вместе со мной он похоронил обеих моих мам. Они ушли одна за другой с интервалом в несколько лет и теперь обе покоятся с миром.
С мамой Брониславой у него были особые отношения. Я помню, как по вечерам, сидя у камина, она рассказывала ему обо мне, о том, как нашла меня в Биркенау. Я тогда была маленькой испуганной пичугой и сидела в сторонке, замерзшая и бессловесная. И она меня выбрала, привела в дом и научила меня жить. Да, научила, ведь о «нормальной» жизни я не имела никакого представления.
Она вела свой рассказ, а я слушала ее с удивлением: она говорила о том времени, когда еще ничего не знала обо мне. Со мной она никогда об этом не разговаривала. Она рассказывала ему, что, когда нацисты выстроили Биркенау, она и другие ребята попытались подойти к лагерю. Земля возле главных ворот принадлежала их семье, и ей часто хотелось на нее взглянуть. Им не было известно, что происходило внутри лагеря, хотя они и догадывались, что это лагерь смерти. Издали они увидели длинные колонны заключенных, одетых в полосатые костюмы и обутых в грубые сабо, которых вели на работы на химкомбинат. Они входили внутрь, а когда выходили, каждый на плечах нес труп. Однажды мама Бронислава с подругой попытались подойти к заключенным с хлебом. Но надзирательница приказала им убираться прочь и никогда больше не появляться.
– Еще раз подойдете – сами окажетесь здесь, – предупредила она.
Именно глядя на то, как мой сын слушал рассказы бабушки, и на то, с каким восторгом он отнесся к моим воспоминаниям о встрече с мамой в Москве, я и решила свидетельствовать о своей истории. Я сделала это ради него, чтобы вырастали юноши и девушки, которые, как и он, знали бы все, что творилось в лагерях смерти.
Но не только мой сын и пани Пятковская подтолкнули меня к тому, чтобы свидетельствовать. Прежде всего это был Кароль Войтыла[10], первый из пап современности, который не был итальянцем. Впервые он приехал в Польшу, уже будучи папой, в июне 1979 года. Понтифик из страны, лежащей по ту сторону «железного занавеса», вернулся на родину, все еще находившуюся под режимом. Народ был в эйфории. Я помню, как у нас в городе и в Кракове служили праздничные мессы, как верующие вдруг ощутили уверенность в себе и демонстрировали свою веру. Польша была полна больших ожиданий, и они касались не только верующих.
Коммунистические власти, особенно правительство Москвы, прятались за молчанием или безразличием. На самом деле Кремль был прекрасно осведомлен об «опасности», которую таил в себе этот визит. Неслучайно даже по Освенциму гуляли слухи, что Советский Союз несколько раз запрашивал у коммунистического режима Польши информацию об этом человеке, так неожиданно избранном занять трон Святого Петра после тридцати дней Альбино Лючани[11].
Войтыла был избран быстро, всего за несколько месяцев. Кремль силился понять, какой оборот могут принять события и какой отпечаток может наложить на отношения с социалистическим лагерем избрание «восточного» папы. Надо было срочно оценить, как могут измениться международные отношения, и какую линию поведения изберет папа: предпримет ли шаги навстречу коммунистическим режимам, чтобы тем самым как можно скорее обезопасить католические сообщества и гарантировать
