Руки кукловода - Наталья Александрова

Наше с Гюрзой столкновение происходило в полной тишине, мы не тратили сил на взаимные оскорбления. И только когда из кабинета раздался грохот от моего падения, Кап Капыч бросился туда и застал такую картину.

Я лежу на полу, а Гюрза, в разорванной блузке и с окровавленной шеей, попирает меня ногами. Петя ахнул и бросился спасать мою жизнь. Одним мощным движением плеча он отправил Гюрзу в угол, причем приземлилась она на голову. Кап Капыч у нас человек мирный, но здоровый, силушкой его Бог не обидел, а тут он к тому же очень разволновался за меня. Словом, Гюрза получила по полной программе: сначала порвали дорогую шелковую блузку и бюстгальтер, потом расцарапали шею, да еще и стукнули головой о стену.

Я же, как оказалось, ничего особенно себе не повредила, если не считать выдранного клока волос. Небольшая плата за полученное удовольствие!

Гюрза очухалась и рыдала в углу от бессильной злобы. Петя удостоверился, что слезы у нее самые настоящие, и проникся к начальнице сочувствием. Все‑таки доброе у него сердце!

Он достал откуда‑то пузырек с перекисью водорода и обработал царапины, потом, вооружившись иголкой с ниткой, приметал воротник блузки и зашил ее наглухо, чтобы не возиться с пуговицами, так что снять блузку с Гюрзы теперь можно было только вместе с головой.

Пока он так суетился и ласково гудел над Гюрзой, как шмель на весеннем солнышке, я в одиночестве зализывала раны на рабочем месте. Никаких синяков и ссадин я у себя не нашла и осталась этим очень довольна.

– Ну ты даешь, – сообщил Петя, вернувшись наконец из кабинета. – Что это на тебя нашло? Так и убить ведь могла…

Я находилась в чудном расположении духа, так что просто поцеловала Кап Капыча в щечку и удалилась, напевая вполголоса любимый романс Анны Леопольдовны:

– Ах, зачем эта ночь так была хороша!

Не болела бы грудь… у кого она есть, конечно…

Наутро я поднялась рано. В прихожей Леопольдовна чистила мужской костюм.

– Анна Леопольдовна, чтой‑то вы с утра такая мрачная? – спросила я, остановившись рядом с ней и сонно потягиваясь.

Признаюсь честно, что люблю наблюдать за трудовым процессом. Как верно замечал бедняга Мишка Котенкин, на три вещи можно смотреть бесконечно: на огонь, на воду и на то, как другие работают.

Леопольдовна мрачно на меня оглянулась и недовольно фыркнула:

– Совсем мать твоя сдурела, нянчится с этим своим старичком, как с младенцем. Кормит его, поит, пылинки сдувает… Вот костюм велела почистить… А он‑то, старый греховодник, все по сторонам зыркает! Видела я, как он с Ираидой переглядывался! Тьфу! – Леопольдовна отвернулась и еще активнее заработала щеткой.

Леопольдовна у нас отличается тем, что когда что‑нибудь думает о человеке, то сразу же это и говорит. Впрочем, у многих старух такая позиция, их мало волнует, что люди могут обидеться. А которые не обидятся, те разозлятся, а которые не разозлятся, тем вовсе неинтересно слушать, что о них думает старуха‑домработница. Все двери в прихожую были плотно закрыты, так что оставалась надежда, что Петр Ильич не расслышал. Впрочем, Леопольдовна говорила все это для мамули.

Из‑за подкладки пиджака вылетела какая‑то маленькая бумажка и мягко спланировала на пол. Чтобы не заставлять Леопольдовну лишний раз нагибаться и не слушать ее ворчания, я подобрала бумажку и понесла на кухню, чтобы выбросить в мусорное ведро – все равно по дороге, кофе нужно поставить…

Однако не тут‑то было: в приступе хозяйственного рвения Анна Леопольдовна ведро не только опустошила, но и вымыла, и теперь оно сохло, перевернутое вверх дном. Я машинально взглянула на бумажку, чтобы решить, куда ее выбросить.

Это был билет на электричку. Куда это наш престарелый ловелас ездил, подумала я с веселым любопытством, все еще находясь под впечатлением слов Леопольдовны. Потому что раз билет выпал из кармана Петра Ильича, то, стало быть, купил его он для себя.

На билете было напечатано: «Октябрьская железная дорога; Московский». Значит, ехал он с Московского вокзала… Так… Зона третья, это недалеко от города… Дата – 11.06.2001. Так… А вот это уже совсем интересно. Ведь Петр Ильич утверждал, что приехал в наш город первый раз после длительного перерыва. Якобы пятнадцать лет у нас не был. А тут вдруг выясняется, что он был в Питере в июне этого года. Вот ведь как.

Меня охватил приступ раздражения. Слишком много в последнее время всего навалилось: подозрительная Мишкина авария, вся эта петрушка с «Домовенком»… И в довершение всего, я имею на руках доказательство, что мамулин разлюбезный Петр Ильич самым вульгарным образом ее обманывает. Но с другой стороны, если я сейчас ворвусь к нему в комнату, брошу билет ему в лицо и потребую объяснений, старый хитрец ото всего отопрется. Скажет, например, что билет не его, что он понятия не имеет, как этот билет попал в карман пиджака, и вообще, я не я, лошадь не моя, и сам я не извозчик.

И я точно знаю, что мамуля ему поверит безоговорочно, а мне устроит развеселую жизнь. А ссориться с мамулей сейчас я не в состоянии – нервы натянуты до предела из‑за беспокойства за Мишку.

Воровато оглянувшись, я спрятала билетик в карман халата, решив придержать доказательство двуличности Петра Ильича до более подходящего случая.

За завтраком мамуля выглядела озабоченной.

– Петр Ильич нездоров, – сообщила она таким тоном, каким, наверное, придворные сообщали о недугах высочайших особ, – постарайся не шуметь, у него очень болит голова.

Я пожала плечами: шуметь я и вовсе не собиралась, а собиралась уйти из дома через полчаса после мамули.

Мамуля ушла, Петр Ильич из своей комнаты так и не выходил и не подавал никаких признаков жизни, а я спохватилась, что забыла поговорить с мамулей о тряпках. Дело в том, что вчера вечером Кап Капыч дал мне дельный совет.

– Александра, – сказал он, отведя меня в сторонку, – тебе нужно сменить имидж.

– Чего‑чего? – возмутилась я сходу. – Мишка в больнице в тяжелом состоянии, а ты предлагаешь мне думать о тряпках?

– И о косметике, – очень серьезно подтвердил Кап Капыч. – Ты пойми, девочка, – продолжал он помягче, – это очень серьезно. Ведь вы с Михаилом работали над этим делом вместе, стало быть, тебя тоже могли срисовать…

– Кто? – задала я глупейший вопрос.

– Злоумышленники, – терпеливо объяснил Петя, – те, кто устроили аварию Мишке.

– Если они хотели заткнуть мне рот, то уже опоздали, – завелась я, – потому что «бомба» уже напечатана!

Но, как видно, не зря Кап Капыч столько времени давал советы женщинам на своей дамской страничке. Ночью я обдумала его предложение и пришла к выводу, что он прав: мне надо изменить внешность. Допустим, меня тоже захотят убить. И будут ждать, когда из парадной выйдет незаметная тихоня в джинсах и простенькой курточке. А вместо этого наденем что‑нибудь экстравагантное и спокойно пойдем, как человек, которому некого бояться и нечего скрывать.

Но мамуля заморочила мне голову своим сердечным другом, так что я забыла спросить разрешения воспользоваться ее гардеробчиком. Ну забыла и ладно – возьмем без разрешения…

Я долго рылась по шкафам и наконец остановила свой выбор на коротеньком пальтеце из искусственного меха цвета жирафа и высоких черных сапогах. Накрасилась поярче, голову повязала черным шелковым платком – честное слово, родная мать узнала бы меня с трудом!

Затянув пальтишко поясом потуже – с талией у мамули было все в полном порядке, – я хотела постучать к Петру Ильичу и спросить, не нужно ли чего‑нибудь, но вспомнила мамулину просьбу не шуметь, еще раз пожала плечами и вышла из квартиры.

Леопольдовна в кухне смотрела сериал и не вышла меня проводить.

Не успела я далеко отойти от нашего подъезда, как подвернулся каблук на мамулином шикарном сапоге. Очевидно, таким образом он выражал свое возмущение сменой хозяйки. Чертыхнувшись, я пропрыгала на одной ноге в сторону от дорожки, прислонилась к стене и сняла сапог, чтобы разобраться в масштабах трагедии. Каблук, в общем‑то, держался, только ходить нужно было осторожнее. Я усмехнулась: мамуля‑то умеет заставить вещи служить ей с радостью, чего не скажешь обо мне. Но… в жизни всегда есть место подвигу! Я решила, что укрощу проклятые сапоги, чего бы мне это не стоило.

Вдруг снова хлопнула дверь нашей парадной. Я оглянулась и увидела, что из нее вышел Петр Ильич собственной персоной. Вид он имел совершенно здоровый, бодрый и энергичный, только воровато оглядывался. Так‑так, стало быть, опять врет. Никакая голова у него не болит, вон, как припустил.

Меня удачно скрыл густой куст барбариса (осенью я ничего не имею против этого куста, он ведь не цветет), и престарелый конспиратор меня не заметил. Он решительно направился к остановке троллейбуса, и я, забыв о капризном каблуке, захромала следом: его поведение вконец меня заинтриговало, да еще и найденный утром билет усугублял таинственность происходящего.