Том 4. Рассказы для больших - Саша Черный

«Два билета во втором — две марки сорок, — еще раз принялся он пересчитывать про себя. — За Ильзу заплатит Васич. Половина вина — бутылки полторы, две самое большое — пять-шесть марок… Два шницеля — две марки, розы и мороженое, два билета обратно и извозчик — хватит! В крайнем случае можно себе шницеля не заказывать… Скажу, что нет аппетита. Как-нибудь обойдется…» Мельников успокаивался, потом вдруг появлялась мысль, что Мирцль может заказать не шницель, а какое-нибудь другое блюдо, подороже, и, кроме шницеля, еще что-нибудь; тогда он холодными, липкими пальцами снова ощупывал в кармане свои марки и замирал в беспокойстве.

Васичу такие низменные расчеты были чужды. Во всех странах света существовали почтовые отделения и телеграфы. Чиновник протягивал из маленького оконца бланк, он небрежно расписывался и получал столько марок, франков или рублей, что их хватало с избытком на все случаи жизни.

Занимало другое: удастся сегодня или нет? Подпаивать, конечно, не стоит, — малоэстетично, да и что с пьяной возьмешь? А так, слегка… Чтобы забыла свою профессиональную честность и перестала ломаться… Коллегу надо будет отшить, он ее, поди, уже в весталки произвел, будет только смотреть ей в рот и от умиления пузыри в стакан пускать. Балда! Если же, на самом деле… гм… у немок все возможно… она отдала счастливому герр Мельникову свое полновесное сердце, надо будет, по крайней мере, их разыграть и сосватать. Непременнейшим образом. Долой сахарин, и да здравствует свободная двадцатичетырехчасовая любовь!

Васич вспомнил о билетах и встал.

— Куда вы? — окликнул его Мельников.

— Сейчас вернусь.

Когда он вернулся, на вокзальных часах пробило семь.

— Не придет, пожалуй, а? — тревожно обратился к нему Мельников и вдруг почувствовал, как отвратительно скучно будет возвращаться с вокзала, если она не придет, и какой пустой вечер будет тогда у него.

Васич уверенно прищурил глаза и свистнул:

— Детские игрушки! Обещала, так придет. Немка. Угощение на улице не валяется.

— Ну что вы, — поморщился Мельников. — Нужно ей ваше угощение… Как вы странно смотрите на вещи.

— Чрезвычайно странно. — Васич встал и направился к дверям. — Вот они идут, не плачьте.

Раскрасневшаяся Мирцль и подслеповатая, вялая и длинная, как старая ящерица, Ильза чинно раскланялись с русскими студентами. Васич взглянул на Мирцль, усмехнулся и с фатовским поклоном сделал рукой пригласительный жест:

— Едем!

— А билеты? — засуетился Мельников.

Васич, пропуская дам вперед, молча показал ему четыре кусочка зеленого картона.

— Зачем же вы платили за всех? — обидчиво шепнул ему в спину Мельников.

— Детские игрушки, ничего не значит.

— Как не значит?

Он хотел еще что-то прибавить, но промолчал и подумал, что на обратном пути надо будет заранее взять билеты для всех. Непременно!

Вошли в вагон. Поезд тронулся. Проплыли станционные постройки, мелькнули огненно-красные кусты вьющихся роз у стенки перед туннелем. Несколько мгновений тьмы и духоты, поезд выехал на широкий луговой простор, распластавшийся вдоль реки, и в вагоне стало светлей.

Мельников с досадливым недоумением покосился на Мирцль, переглянулся с Васичем и понял, почему тот ухмыляется. И еще досадней стало.

Тирольской девушки больше не было — красивой и задорной девушки, так непохожей на всех, такой красочной и неожиданной среди современных пиджаков и чопорных, плотно обтянутых лифов, набивавших каждый вечер зал «Белого быка». Дешевая соломенная шляпа из универсального магазина, глухой черный шелковый лиф с резко обозначенными краями корсета, из-за которых выбивалась обтянутая тугим шелком дородная грудь. А на груди… это резало глаза больше всего, потому что было похоже на карикатуру, — на груди громадная круглая брошка с портретом кайзера Вильгельма и его бесчисленного семейства. От пляски вагона маки на шляпе тряслись мелкой дрожью, багровое от заката семейство Вильгельма колыхалось на широкой тирольской груди, как на рессорах, пальцы в митенках солидно сжимали поставленный между колен зонтик с коралловой, цвета говядины, ручкой в виде человеческой руки.

Но через несколько минут молодые люди оправились от разочарования. Васич засмотрелся на плотно обтянутый бюст, окинул глазами всю могучую фигуру девушки, и ему вдруг показалось, что в вагоне стало ужасно душно, хотя все рамы были спущены и предзакатный ветер свободно перелетал из окна в окно. Его сосед, низко надвинув на лоб панаму, чтобы закрыть от глаз нелепую шляпку с маками, стал изучать строгое лицо Мирцль. Так близко он никогда ее не видал. Можно было смотреть долго, не боясь, что Мирцль поманят к соседнему столу, можно было смотреть молча, — к счастью, стук колес мешал разговору, да и сама Мирцль сидела так чинно-торжественно, словно она никогда в жизни в «Белом быке» не пела. Мельникову стало смешно: такие горячие, смуглые, румяные щеки, темно-алые, без следа губной помады губы, большие черные глаза, — но щеки были надуты, губы сжаты, глаза сами не знали, как им смотреть, и каждый миг меняли выражение.

«Мирцль, Мирцль, как вы прекрасны!» — шепнул он про себя.

Потом перевел эту фразу на немецкий. Внезапно явилось сознание, что ему не раз придется в этот вечер повторить эти слова… На ухо, для нее одной.

Кельнерша Ильза сидела, как солидный немецкий мешок с провизией, — совершенно неподвижно и безучастно. Вагон встряхивался, и она тряслась. По временам в ней что-то булькало и переливалось, — должно быть, утренний литр пива.

Васич тоже насмотрелся на Мирцль досыта и вспомнил, что создавать настроение в этот вечер должен был главным образом он.

— Уважаемый коллега, не смотрите так на Мирцль, а то от нее ничего не останется! Фрейлейн Мирцль, через пять минут мы приедем… Через восемь — будем пить греческое вино и через десять — будем счастливы, как… хорошо вычищенные ботинки. Браво, Мирцль, наконец-то вы улыбнулись! Надеюсь, что воспоминание об этой прекрасной остроте заставит вас улыбаться в течение всего сегодняшнего вечера.

— Фрейлейн Мирцль и без ваших острот умеет улыбаться, — проворчал в своем углу Мельников.

— Что, что? Не надо по-русски. Я не понимаю, Ильза не понимает… На сегодня русский язык запрещен! Сию минуту переведите, что вы обо мне сказали…

— Я не о вас…

— Он сказал, — перебил Васич, — что фрейлейн Мирцль улыбается, как ангел.

— Оставьте, Васич! Что вы меня дураком каким-то выставляете…

— Ни Боже мой! Первейший немецкий комплимент. Любую немку пот прошибет…

Васич в упор посмотрел на коллегу и, когда тот опустил глаза, едко подумал:

«То-то. Из брезента вуали не выкроишь!»

— Нельзя по-русски! Герр Васич, слышите — ни слова по-русски, или я сейчас же еду домой…

— Тысяча извинений, высокоуважаемая фрейлейн Мирцль. Больше ни слова, клянусь вашей будущностью. Господа, мы приехали, проснитесь, пожалуйста.

Поезд остановился. Среди густо заросших темных оград и белых домиков с высокими крышами и затейливыми балкончиками Мирцль сразу пришла в себя. Там, в вагоне, сидело столько народу. Иные, быть может, бывали в «Белом быке» и знали ее. Там она должна была держать себя в обществе молодых людей так, чтобы про нее никто ничего сказать не смел. Здесь дело другое — никого нет, свежий воздух, солнце заходит.

— Бегом! — Она схватила Мельникова за руку, потащила его вперед и крикнула, не оборачиваясь: — Ильза, смотри не сбеги с герр Васичем, — мы одни не найдем домой дороги.

— Найдете… — пустил Васич им вслед и, иронически предлагая руку фрейлейн Ильзе, решил про себя: «Хитрит, черти бы ее ели!.. Нет, уж это, ах, оставьте. До ресторана эту камбалу доведу, а там пусть сидит, как мертвая. Не для меня ли она ее и притащила?»

Прошли мимо крошечного фонтана с бюстом Бисмарка в нише. Уличка пошла в гору. Сады пропали, дома стали уже и выше. За круглой будкой с афишами показалась косая, бурая от сырости стена, в стене тесный проход, а во всю стену черные с острыми углами буквы:

«Zur Stadt Athen»[19].

— Сюда! — крикнул Васич.

Компания свернула в узкий проход, обогнула еще одну глухую стену и вышла на маленькую узкую террасу над самой рекой.

На террасе было почти пусто. Только у лестницы, тесно склонившись друг к другу, сидела, немецкая светловолосая чета и солидно доедала яичницу с ветчиной, да в угловой нише, обвитой плющом, молоденькая кельнерша, облокотившись грудью о каменные перила, кричала что-то перевозчику на той стороне реки. Больше никого. Зато над головами топало и кричало целое стадо корпорантов, двигались по цементному полу стулья, долетали хриплые отрывки песен и дружный, как по команде, индюшечий корпорантский хохот.