Кавалер умученных Жизелей (сборник) - Павел Козлофф

– Возьми мои таблетки. Пока там «Скорая». А это лучшее лекарство от всего.

Людмиле было вовсе не до школы, когда её друган сумел понравиться отцу. А это многое могло чего бы значить. Они с утра гуляли с Николаем. И вдруг увидели, что стало с бедным папой. А рядом с ним любовника Светланы, смотревшихся, как жертва и палач. И надо было выручить отца.

Светлана уже вырвалась из двери, когда увидела, что к гаражам, сияя черепом по случаю весны, скачками, над пространством первых луж, почти летит стремительный скинхед. И в это время грохнул выстрел.

Все ожиданья Веры оправдались. Она увидела, как роковой Котовский, летит к Сереже с видимой угрозой. Наука мужа не пропала зря. Непросто лишь достать до пистолета. Наградный ствол хранил один патрон. Сощуренные яростью глаза ожесточились в бешеном прицеле. И, слава Богу, что не сдали руки.

Жена не плакала, а только причитала. Всё время повторяя: «Как же это так?», она старалась приподнять Петра с земли. Прижала его голову к плечу, и стало видно, как струится кровь. Ей было страшно – прикоснуться и зажать, и как бы что-нибудь случайно не ухудшить. Сергей сказал, что «Скорая» летит. Петр, с тщетною попыткою улыбки, как будто выдохнул: «Всё будет хорошо». Она, чтоб как-нибудь помочь, вложила в рот таблетки. Для большего эффекта – сразу три. Пётр, с судорогой в горле, проглотил. Через мгновенье кровь фонтаном хлынула из раны. Он закатил глаза, и, двинулся по чёрному туннелю, в конце которого светился яркий свет, всё разгоравшийся, по мере приближенья. Как будто бы работал реостат, руководимый мощною рукою. И в этот раз не щурились глаза от нестерпимости сияющего света.

Врачи из «Скорой», что могли – и только – сделать, как констатировать трагический конец. Пётр умер сразу следом за скинхедом.

– Вам плохо? – обратился врач к Светлане. – Мы вызовем третью машину.

– Как это так? Мне лучше ехать с ним.

– Я сожалею, вам теперь не по пути. Я вижу нитроглицерин у вас в руках, почти, что в максимальной дозировке. Вам плохо с сердцем?

– Это я ему. Соседка говорила, что поможет.

– Вот отчего полопались сосуды в его и так разбитой голове! Такая доза и здорового убьет. А уж, тем более, когда и кровь из раны.

Светлане всё же вызвали машину и, чтоб забылась, сделали укол. Людей из ресторана отослал Сергей. Людмила затворилась у себя, и всё твердила:

– Карапузенька, Брюс Уиллис.

Потом она устала повторять. Без мыслей стала у окна, и было всё равно, что высыпали звезды. Когда в прихожей раздался звонок. За дверью был товарищ папы Кузин, с букетом из прекрасных красных роз. Он удивился тишине квартиры, заплаканному Люсину лицу. И, неуверенно, но всё же произнес, бессмысленную изначально фразу:

– Я, кажется, немного опоздал?

В срок яблоко спадает спелое

Наследственный дар

Раскаленный диск закатного солнца пламенел над обрамлявшим горизонт лесом. Безоблачное небо, чистейший, пастельной голубизны свод, с земли казался испестренным бесчисленным вкраплением песчинок. Жаркий воздух и к вечеру, при всей эфемерности, сохранил безнадежную неподвижность, не давая отмашку полету фантазии в поисках путей для явления прохлады.

И, все-таки, вечерний чай собрали не в глубине дома, где толстые стены были щитом от жары, а на крытой, но раскаленной веранде. Хозяйка считала, что здесь можно курить, не причиняя близким вред и беспокойство. Струился дым, и создавал подобие завесы вокруг худощавой, седовласой интеллигентной дамы, которая, и без огнедышащего эффекта, смотрелась весьма значимой фигурой. Марья Егоровна даже и не боролась с привычкой курения. Ей казалось, что беспощадность никотина, в ее случае, сильно преувеличена. Неспешные затяжки дарили привычное удовольствие, и способствовали стимулированию мыслительного процесса. Дело в том, что госпожа Вишневская была ученая дама. Более того – весьма ученая. Доктор медицинских наук. Профессор НИИ психиатрии.

Вишневская выглядела, да и была, натурой открытой и чуждой равнодушия. В ней ощущался действенный интерес к окружающим. Она готова была принять выдаваемое, как допустимую действительность. Но, за кажущейся простотой, был начеку пытливый ум. Марья Егоровна всегда отдавала голос «за», пока не выявлялось что-то «против». Пожалуй, так смотрела бы Фемида, осмелься кто-то снять повязку с глаз богини. Пусть сострадание в сердцах, но правосудие дороже.

Компанию ей составляла дочь, Анна Андреевна. Лет сорока, в расцвете зрелой красоты. Ее облик убедительно подчеркивал родственное сходство с матерью, но не требовалось особой наблюдательности, чтобы выявить явные различия. Дочь Анна была величественна в движениях и убедительна в их отсутствии. Имела более холеный вид, куда решительнее взгляд. Глаза смотрели пронзительно. Цвет имели изменчивый или, может, трудно определяемый. Из-за их затаенности в тени надбровных дуг и густом обрамлении ресниц. Но, вместе с тем, ощущалась в ней склонность к мечтам. Не мечтательности, отнюдь. «Ей не чужд полет фантазии» – так думала мудрая мать. И Анне, порой, удавалось украсить житейскую прозу возникновением провидческих открытий. Ей, как бы, ниспосланных.

Не сломленные несусветным зноем, как будто их погода на дворе, мать с дочерью неспешно пили чай. Ничто не отменило тот серьезный разговор, который женщины вели вполголоса, в раздумьях. И поднимался ввысь дымок от сигареты, когда должна была возникнуть мысль.

– Ты, Аннушка, счастливый бы, казалось, человек. Тебе не пришлось искать призвание. Ты получила откровение и заключила брак со звездами. Я только так трактую вашу внезапную встречу с Георгием, любовь, и скорый брак.

– Меня подготовила бабушка Лиза, что суженый мой – звездочет. Так как же тут было ошибиться, когда Георгий мне сказал: «Люблю», а я узнала, где седьмое небе.

– Бабушка Лиза тебя ко всему подготовила. Она у нас и сама все предугадывала, да и исторические хроники толковала проникновенно. Только вот, мне порою казалось, что велик в ее прошлых обстоятельствах художественный вымысел.

– Но ты ведь тоже искала истину. А разве может быть что-либо важнее, чем отыскать свои корни?

– Ну, конечно, может. В нашем случае, зациклиться на поисках корней происхождения – бессмысленно. Потому, что можно прожить в потемках. Надо следовать мироощущению. А не тем страницам в книге судеб, которые, вдруг ты сочтешь, написаны специально для тебя.

– Бабушке и люди верные приезжали – рассказывали. И она, сама, читала в прошлом. Все говорило об одном. Что Лизавета – дочь великого «старца». И что же к ней тогда Вырубова людей присылала, чтоб не дали ей пропасть? И в документах бабушка носит фамилию Вербина, как созвучная специальная память о святой девственнице. Которая прабабушку спасла, не дала семени «старца» погибнуть.

– Да, Аня, все может быть и так. А может – этак. Бабушка Лиза теперь и слышать не хочет ни о каком ясновидении, и считает это дьявольским наваждением. И день, и ночь поклоны бьет у святых икон. Там, при монастыре. И стремится жизнь свою довести до смерти благостной. Я была у нее, она и поговорить со мной не отказалась.

– А меня-то, мама, она видеть хочет? Могу я съездить к ней?

– Ну, конечно, Аннушка. Вот отдохнете вы на юге, ты к ней и съезди. А то годы ее немалые, все может быть.

– А, все-таки, я чувствую в себе великую кровь. Отсюда и ясновидение, и мысли я читать могу. Да. А у Тины другой, неистовый дар «старца» проявляется. Она ведь девочка еще совсем, а весь мужеский пол к ней тянется, стоит ей только взглядом одарить.

– Что это ты несешь такое несусветное? Сама ты достаточно фригидна. Тебе звезды подавай. А Тиночку ты в Мессалины наметила. Что ты, Аня, побойся Бога.

– Я никого не намечаю. Но если есть таков ее удел, то я ему противиться не стану.

– Что же ты, девочку шестнадцатилетнюю, дочку свою, определяешь в развратницы?

– Но, мамочка, ведь ей семнадцать. А Джульетте было четырнадцать. И Тина давно уже не девочка. И ей решать, в чем видеть в жизни смысл.

– Податься в современное хлыстовство и совершать, как норму, свальный грех?

– Теперь все называется иначе. И уже давно везде сексуальная революция.

– Да! Ты прости меня, конечно, но тебя лечить надо. Тебя уж точно. А Тину – наверное. Если, правда, то, что ты рассказываешь.

– Ну, конечно. Лоботомия, электрошоки, медикаментозное вмешательство – все придумано для того, чтобы мозги на место поставить. Только мозгов уже там не будет, да и душа уйдет. И будет HOMO овощ.

Солнце завершило зрелищный парад своего ухода. Начинало темнеть и неожиданно повеяло прохладой. Марья Егоровна задумчиво курила в тишине. Анна Андреевна смотрела распахнутыми глазами вдаль, и светились они верой в будущее. Блеснули темными изумрудами, и спрятались, когда Вербина сказала, поднимаясь:

– Все будет хорошо, добрая моя, любимая мама. Мы отдохнем, а осенью к тебе приедем, в Ленинград. И все обсудим, и к бабуле съездим. Пойдем, прохлада к отдыху зовет.