Мирные дни - Александр Чаковский

— Может быть, в другой раз? Мне как-то не по себе.

Швейцар в расшитой золотом одежде уже распахнул перед нами дверь.

— Что ж, уйдём, — согласился я. — Теперь нам не нужна гостиница, у нас есть свой дом. Мне просто хотелось вспомнить ту, блокадную, «Асторию».

Мы свернули на улицу Гоголя, а затем вышли на Невский. Широкий проспект оглушил меня людским гомоном, трамвайными звонками, шуршанием шин и ещё какими-то звуками. Я смотрел, и странное чувство овладевало мною. Тогда, в ту зиму, казалось, что город заколдован, что под пеленой мрака, под сугробами, подо льдом скрывается прежний, неумирающий Ленинград и нужно только растопить снега и льды и чудесной силой рассеять мрак, чтобы Ленинград явился во всей своей красе.

Теперь все это наконец свершилось.

Я глубоко вдохнул воздух и вдруг ощутил какой-то необычный, пряный, дразнящий запах незастывшей извести и свежего тёса — запах новостройки.

…Прошёл день. Сумасшедший, праздничный, быстрый день. Наступил вечер.

И вот мы сидим у окна, у того самого окна, где проводили целые часы до войны, там, где три года назад сидел артиллерийский наблюдатель Каирбеков.

Перед нами синела узкая полоса Финского залива. Надвигалась белая ночь, и казалось, что на все вокруг опускается прозрачный туман, постепенно окрашивая в неестественно белый цвет дома, землю, воздух.

Мы сидели на кушетке, придвинув её к окну. Теперь я чувствовал себя совсем по-иному, не так, как все эти часы, точно я уже сделал все самое необходимое, везде побывал, всюду заглянул, будто мы с Лидой встретились уже давно и теперь наслаждаемся спокойной близостью друг к другу.

— Ты знаешь, — сказал я Лиде, — сейчас мне кажется, что ничего больше не надо. Как часто я представлял себе, как всё это будет после войны, и знал, что всё будет не так, а иначе, потому что этого нельзя предугадать. Но произошло всё именно так, как я мечтал. Все сбылось. Все мои мечты исполнились. Я знаю, конечно, жизнь идёт, будут новые мечты, но сейчас я счастлив. Ты знаешь, когда это дошло до меня окончательно? На лестничной площадке.

— На площадке? — спросила Лида.

— Да. Когда ты вынимала ключ из сумочки. В этом было что-то окончательно мирное и убедительное.

Лида улыбнулась и положила голову мне на колени.

— Вот мы и вместе, — прошептала она.

Я положил руки на её голову, и мне было хорошо от сознания, что мы вместе и уже никто не сможет разлучить нас, никто не постучит в дверь и не позовёт меня.

Я посмотрел в окно и увидел, что по узкой полоске залива движется что-то белое, похожее на развёрнутый платок. «Парус, — подумал я, — очевидно, яхта».

Парус все скользил и скользил, уходя вдаль, и скоро стал едва заметным в белом, прозрачном тумане…

Наступила ночь, белая, весенняя ночь, и всё, что я видел в окне: стены домов, карнизы, углы, ручки дверей, уличные тумбы — все приобрело какую-то неестественную рельефность.

Было очень тихо, и только откуда-то издалека доносился шум Кировского завода. Я посмотрел в ту сторону, где раньше были траншеи врага. Теперь там всё было залито белым волшебным светом, и казалось, что это и есть цвет безмятежного покоя и счастья.

«Неужели все это правда, — подумал я, — всё это — наша комната, и белая ночь, и Лида, моя Лида, — здесь со мной, и так будет всегда?»

— Я так ждала тебя, — проговорила Лида, поднимая голову, — мне так хотелось поговорить с тобой.

— А ты заметила, — отозвался я, — что вот мы уже целый день вместе, а так ни о чём толковом и не поговорили?

— Да, — согласилась Лида, — и тогда, зимой, тоже так было.

— Это потому, что все эти годы мы не принадлежали друг другу. Когда мы встречались, это были короткие встречи, нас могли каждую минуту разлучить. Но сейчас никто не сможет помешать нам.

Лида ничего не ответила. Потом сказала:

— А Ирина… кажется, влюблена.

— Влюблена?

Вот это уже было для меня полной неожиданностью. Я мог представить себе всё что угодно, кроме влюблённой Ирины. В моей памяти она осталась строгой, непримиримой, недоступной никаким личным радостям, оставшейся наедине со своим горем.

— В кого же? — спросил я.

— Один наш работник, — ответила Лида. — Его фамилия Каргин. Он секретарь партийного комитета.

Мне стало вдруг грустно. Я знал, как любила Ирина своего первого мужа, как страдала, когда он погиб. Наблюдая за ней, я думал о незыблемости настоящих человеческих чувств.

— Почему ты замолчал? — спросила Лида. — Я познакомлю тебя с Каргиным. Он очень хороший человек.

Лида говорила что-то ещё, но я не мог оторваться от мысли об Ирине. Когда я наконец заставил себя сосредоточиться на том, что говорила Лида, она уже замолчала.

Несколько минут мы сидели молча.

— Ну, а я, Лидуша, с завтрашнего дня засяду за книгу. Я хочу написать книгу о войне.

— Роман? — спросила Лида.

— Не знаю, как получится.

— Но что это всё-таки будет такое?

— Я не знаю, — ответил я. — Книга о войне. О счастье победы. Словом, сейчас мне трудно рассказывать об этом.

— А знаешь, — продолжала Лида после короткого молчания, — за последнее время я часто думаю о том, что я сделала в жизни. Ведь мне, Сашенька… ты помнишь, сколько мне лет?

Её вопрос застал меня врасплох. Я никогда не задумывался над тем, сколько Лиде лет. Тогда, перед войной, ей было двадцать четыре года. Она так и осталась для меня двадцатичетырехлетней. Но ведь с того времени… ох, сколько лет прошло с того времени!

— Мне почти тридцать, — тихо сказала Лида, покачивая головой, точно удивляясь своим годам.

— А мне за тридцать, — так же тихо проговорил я, подумав, что и мне уже много лет.

— А я вот почему-то до сих пор чувствую себя девчонкой. А ведь я уже пожилой человек, и ты тоже, Сашенька, мы уже не молодые люди.

— Война, — сказал я. — Самые лучшие годы отняла у нас война.

— Лучшие? — переспросила Лида. — Нет, нет, Сашенька, это не может быть правдой, это очень жестоко, если есть лучшие годы. Значит, раз они прошли, то и жить не для чего! А я вот не чувствую этого. — Лида тряхнула головой. — Мне кажется, что вся жизнь ещё впереди. И мне всё время хочется что-то делать. А тебе?

— Ты знаешь, — не ответил я на её вопрос, — люди очень неосторожно обращаются со счастьем. Мы всегда признаем его только задним числом. Подумать только: мы выиграли такую войну! Решалась судьба людей, страны, мира. И вот мы победили. Разве одного этого мало, чтобы чувствовать себя счастливым?

Она ничего не ответила. Потом проговорила, глядя в окно:

— Белая ночь… Все эти годы я как-то не замечала, когда начинались белые ночи и когда кончались… И на улице пусто… Мне всегда казалось, что белые ночи хороши именно тогда, когда на улице нет людей.

— А знаешь что? — предложил я. — Давай побродим немного. Будем одни в белой ночи.

— Неужели ты не устал за день? — удивилась Лида.

— Да мы никуда не пойдём. Совсем рядом. Мне очень хочется.

Мы спустились по лестнице и вышли на улицу.

— Куда же мы? — спросила Лида, беря меня под руку. Она накинула на плечи белый плащ и казалась сейчас очень сродни этой светлой ночи.

Я знал, куда идти. Мне хотелось отыскать тот самый блиндаж, в котором когда-то висел пёстрый шарф и артиллеристы угощали меня супом из концентрата.

— Куда же мы пойдём? — повторила Лида. — Иди за мной, — сказал я.

Мы обогнули развалины и вышли на пустырь. Я всматривался, стараясь вспомнить путь к блиндажу.

— Что ты ищешь? — спросила Лида.

— Прошлое, — ответил я, улыбаясь. — Мне хочется на несколько минут вновь встретиться с прошлым.

Я, кажется, отыскал путь. Узкая, почти заросшая травой тропинка вела к пригорку. Сперва я увидел залитую дождевой водой траншею. Вход в блиндаж я заметил ещё издали.

— Зачем мы пришли сюда? — тихо спросила Лида.

— Неужели ты не понимаешь, зачем? Мне просто хочется ещё раз, но уже по-новому пережить всё это… Ты подумай, три года назад я стоял вот на этом самом месте, наш дом был разбит, и я не знал, найду ли тебя.

Она медленно обняла меня и посмотрела прямо в глаза. Я молчал, ожидая, что Лида заговорит, но она молчала.

— Зайдём в блиндаж, — позвал я,

— Зачем?

— Просто так. — Мне было трудно объяснить это, но я подумал, что она должна была бы понять меня без слов.

— Не надо. — Лида не трогалась с места. — Мне не хочется спускаться в эту яму. Мне не хочется сейчас вспоминать о том страшном времени, когда мы должны были жить в этих проклятых ямах… и не ходить, а ползать по земле.

Она посмотрела мне прямо в глаза и, робко, застенчиво улыбнувшись, дотронулась до моей руки!

— Пойдём отсюда, Саша.

Мне хотелось остаться, но я ничего не ответил.

…Когда мы вошли в нашу комнату, где стояли белые сумерки, я взял Лиду за руки.