Малеска — индейская жена белого охотника - Энн Стивенс

Лицо Артура Джонса искривила вспышка гнева, и в его сердце закралось чувство необычной ревности. Он начал путаный рассказ о своём приключении, но англичанин перебил его и, взяв на себя обязанность удовлетворить шумное любопытство охотников, предоставил Джонсу возможность вволю изучать каждый взгляд и каждое движение его возлюбленной. Джонс наблюдал, и от ревности на его загорелых щеках вспыхнула краска; он видел, как искрятся её газельи глаза, как возле её красных губ появляются ямочки, подобные солнечным зайчикам, скачущим по лепесткам красной розы, и его сердце заныло от подозрений. Когда же красивый охотник взял её за руку и пригнулся так, что короткие локоны на его висках чуть не смешались с её блестящими кудрями, влюблённый не вытерпел. Он выбрался из группы охотников и величественно вошёл в дом. Приблизившись к предмету своего беспокойства, он воскликнул: «Марта Феллоус», — да таким голосом, что прелестная грешница вырвала свою руку из руки охотника и от испуга опрокинула две пустые жестяные кружки.

— Сэр, — сказала Марта, придя в себя и бросая озорной взгляд на Данфорта, который ответил ей взаимностью.

Артур Джонс почувствовал, что он становится смешон. Он подавил гнев и закончил свою столь великолепно начатую речь:

— Не дашь ли мне напиться?

На это Марта своей загорелой ручкой указала на кувшин, говоря:

— Вот вода.

Затем она отвернулась от своего возлюбленного, бросила ещё один игривый взгляд на Данфорта, взяла его шапку, подула на жёлтый мех и прижала её к щеке, как ласкающийся котёнок. И всё это ради достойной цели — помучить мужчину, который её любил и которого она любила больше всего на свете. Джонс презрительно отвернулся, отпил из кувшина и вышел из комнаты. Скоро зашли другие охотники. Джейсон Феллоус, отец Марты, объявил о решении охотников, которые держали нечто вроде военного совета: Артур Джонс и Уильям Данфорт как самые молодые члены общины должны отправиться в ближайший посёлок и попросить помощи для защиты от индейцев, нападения которых они не без основания боялись.

Когда Марта услышала имена посланников, она уронила чашку.

— О, только не он… то есть не они… По дороге их схватят и зарубят томагавками! — вскричала она, с испуганным выражением повернувшись к отцу.

— Пусть мистер Данфорт остаётся, — подходя к столу, сказал Джонс. — Я один справлюсь.

На глазах Марты показались слёзы, и она с упрёком посмотрела на своего возлюбленного, но тот, героически решив быть зарубленным и скальпированным, величественно отвернулся, не соизволив ответить на взгляд, который должен был ослабить его ревность и гнев.

Когда обратились к Данфорту, он попросил дать ему время до утра, и охотники вышли из дома, чтобы разделить добычу, о которой в такой суматохе совсем забыли.

Данфорт, который задержался позже всех, взял шапку, шёпотом пожелал Марте спокойной ночи и вышел из дома. Бедная девушка едва заметила его уход. Её глаза были полны слёз. Она села на диван, который стоял в другом конце комнаты, положила руки на спинку, спрятала в них лицо и горько зарыдала.

Скоро она услышала знакомые шаги. Её сердце затрепетало, а затем забилось, как обычно, поскольку рядом с ней сел её возлюбленный. Марта вытерла слёзы и затихла, поскольку поняла, что он вернулся и с этим пониманием в ней ожил дух кокетства. Когда Джонс, смягчённый её очевидной печалью — он видел, как она простилась с Данфортом — нежно положил руку на её лоб и поднял её лицо, она засмеялась. Засмеялась над его глупостью, как он подумал.

— Марта, ты ведёшь себя дурно — по отношению и к себе, и ко мне, — разочарованно сказал влюблённый.

Он с негодованием встал, взял шапку и направился к двери.

— Не уходи, — сказала Марта, ложась щекой на руку и бросая на своего отступающего возлюбленного взгляд, в котором смешались шутливость и раскаяние. — Не уходи так; если ты уйдёшь, ты сильно пожалеешь.

Джонс замешкался… она говорила очень серьёзно… из её глаз брызнули слёзы, и она выглядела, как раскаявшаяся грешница. Он повернулся к ней. Если бы он теперь обратился к её чувствам, если бы он заговорил о боли, которая она причинила ему, поощряя другого мужчину, она бы со всем смирением признала свою вину, но он поступил иначе. Он был здравомыслящий человек, и он решил закончить свою первую любовную ссору как здравомыслящий человек, как будто здравый смысл когда-нибудь помогал при любовных ссорах. «Я всё ей докажу», — подумал он. «Он скажет, что я заставила его страдать, а я скажу, что мне очень жаль», — подумала она.

— Марта, — осторожно сказал он, — почему ты позволяешь себе такие вольности с этим манхеттенцем?

Марта была разочарована. Он говорил слишком хладнокровно и саркастически подчеркнул слово «манхеттенец», что возбудило в ней гордыню. Губы, которые только что дрожали от раскаяния, надулись, как розовый бутон перед самым цветением. Она с видом обиженного ребёнка повернулась круглым плечом в сторону возлюбленного и ответила, что «он всегда ищет виноватого».

Джонс взял её за руку и продолжил убеждать её, что она не права, что она вела себя дико, глупо и беззаботно по отношению к собственному счастью.

Как можно было ожидать, прекрасная селянка вырвала свою руку, более решительно отвернулась от своего возлюбленного и разразилась слезами, заявив, что она была бы благодарна, если бы он перестал брюзжать, и что ей всё равно, увидит она его когда-нибудь или нет.

— Прислушайся к здравому смыслу, — возразил он, протягивая к ней руку.

— Я ненавижу здравый смысл! — отстраняя свою руку, вскричала она. — Мне надоели твои поучения. Уходи, я больше не хочу с тобой разговаривать.

Артур Джонс взял шапку, медленно нахлобучил её на голову и вышел из дома. Марта с тяжёлым сердцем смотрела, как его стройная фигура исчезает в темноте и затем побежала в свою постель на чердаке.

«Он заглянет ко мне утром, перед уходом; он не уйдёт, не сказав мне ни единого слова… конечно, не уйдёт», — снова и снова повторяла она про себя в ту ночь, рыдая и заливая подушку слёзами раскаяния.

Когда Уильям вышел из бревенчатой таверны, он направился в лес, в сторону озера. Стояла луна, но небо было скрыто облаками, и свет был слишком слаб, чтобы проникнуть сквозь густую листву. Данфорт, должно быть, хорошо знал, куда идти, поскольку следовал через лес без всяких затруднений и ни разу не остановился, пока не вышел на северный берег озера. Он встревоженно осмотрел поверхность небольшого водоёма. Луна выбралась из облаков и касалась крохотных волн, а изломанные, каменистые берега оставались в тени, похожие на рамку из чёрного дерева. На водной глади не было ни пятнышка, не доносилось ни единого звука, только вечерний ветерок колыхал воды и что-то нежно шептал в верхушках деревьев.

Неожиданно на другом берегу, на мысу, вдающемся в озеро, показался свет, как будто кто-то зажёг факел. Ещё вспышка, и ещё, и скоро поднялось яркое, высокое пламя. Оно озарило весь мыс и, подобно метеору, отбрасывало зловещий свет почти на всю водную гладь.

— Да, они готовятся к делу, — пробормотал Данфорт, увидев, как у лагерного костра собирается толпа раскрашенных воинов с кремнёвыми ружьями. Всё было в движении. Между ним и пламенем мелькали тёмные лица воинов, исполнявших военный танец, который обычно предшествует выходу отряда.

Данфорт оставил берег и направился к индейскому лагерю, где появился через полчаса быстрой ходьбы. Он прошёл мимо покрытых корой вигвамов и остановился у того, что находился на краю. Этот вигвам был возведён из брёвен и отличался уютом, которого не хватало другим. Молодой охотник откинул циновку, которая висела у входа, и заглянул внутрь. В дальнем углу на куче из мехов сидела юная индианка. Она не имела раскраски — её щёки были круглые и гладкие, а большие газельи глаза придавали нежного блеска её невыразимо прекрасной внешности. Она была одета в платье из тёмного ситца с открытым воротом, у талии перетянутого узким поясом из вампума[5], который вместе с браслетами из бисера на обнажённых руках и вышитыми мокасинами на ногах были её единственными индейскими украшениями. Даже волосы, которые у всего племени были нагружены украшениями, у неё были только переплетены чёрными лентами над гладким лбом. На её коленях лежал почти голый младенец, свободно махавший ручками и ножками и тянувшийся ко рту матери, которая качалась взад-вперёд на своём сиденье из шкур и нежным, мягким голосом напевала индейскую колыбельную. Когда фигура охотника затенила вход, индианка вскочила с выражением радости, положила ребёнка на кучу шкур и бросилась навстречу вошедшему.

— Почему белый человек так много ночей не приходил к своей женщине? — обнимая его, спросила она на ломаном английском. — Мальчик и его мать долго ждали, пока не услышали его поступь его мокасин.