Уроки Джейн Остин. Как шесть романов научили меня дружить, любить и быть счастливым - Уильям Дерезевиц

Я вдруг понял, что Остин писала о самых обыденных вещах вовсе не потому, что ей больше не о чем было рассказать. Напротив, она хотела, чтобы мы осознали, до какой степени важна обыденность. Все эти мелочи жизни казались бессмысленными лишь до тех пор, пока Остин не подвела нас к пониманию того, что в них-то и заключен главный смысл. Остин вовсе не была глупой или поверхностной, она оказалась намного, намного умнее – и гораздо мудрее, – чем я мог вообразить.

Я вернулся к чтению с совершенно иным настроем. Банальности мистера Вудхауса и болтовню мисс Бейтс – их бесконечные сплетни и пустые разговоры – Остин включила в книгу потому, что ценила своих героев, она и не думала смеяться над ними. Она ловила каждое их слово и хотела, чтобы я тоже прислушался. Пока я воспринимал все эти беседы как некий пролог и пролистывал их, не вдумываясь, я находил их невероятно скучными. Но стоило вчитаться, и я уловил их особенную красоту, достоинство и глубину.

Драгоценные письма Джейн Фэрфакс, спрятанные в самых неожиданных местах, сообразительность маленьких Джона и Генри – все обрело смысл, поскольку это было интересно самим героям. Полотно их бытия соткано из мелочей жизни, и именно эти детали придают их существованию особую неповторимую фактуру. Наконец-то я понял. Убрав из повествования всевозможные происшествия, которые обычно увлекают читателей, – приключения и аферы, любовные интриги и накал страстей, – а временами и сам сюжет, Остин хотела обратить наше внимание на то, что мы так часто упускаем в книгах и в жизни. Незначительные, обыденные частицы повседневности – что сказал племянник, что сделал сосед, что услышал друг, – из которых час за часом складывается наш день. В таких мелочах, говорит нам Остин, и заключается наша жизнь. В них – вся она.

Даже Эмма чувствовала это, сама того не сознавая.

…И не было на свете человека [речь идет о гувернантке Эммы, миссис Уэстон], с которым она [Эмма] могла бы делиться столь откровенно… говорить со столь твердым убеждением, что ее выслушают и поймут с полуслова, с интересом входя в подробности домашних дел, как приятных, так и затруднительных; в подробности будничных событий и недоразумений, относящихся к ней и ее батюшке. Все, что имело касательство до Хартфилда, находило живейший отклик в душе миссис Уэстон, и не было для них обеих большей отрады, чем посидеть полчасика вдвоем, толкуя о тех незначащих предметах, из коих ежедневно слагается счастье домашней жизни.

Эмму все время тянуло не в ту сторону. Сердце-то у нее было на месте – вот почему я все-таки простил ее, да она и сама смогла, в конце концов, выбрать верную дорогу, – но ум так и норовил свернуть с правильного пути. Эмма строила планы и грезила о несбыточном, в то время как «счастье домашней жизни» находилось прямо у нее под носом в «домашних делах, как приятных, так и затруднительных… в событиях и недоразумениях» – в предсказуемости каждого дня, в каждой его секунде.

В романе есть название для основы, из которой сплеталась словесная ткань повседневности, выражения, на которые я натыкался раз за разом: «малейшие подробности», «мне любопытны тысячи подробностей», «не пропускайте ни единой подробности». Не просто «подробности», а все, даже самые «малые», «мелкие». Жизнь проживалась под увеличительным стеклом. Я только теперь понимаю, сколь многое в этой книге было «маленьким, мелким»[3] – мелкие «домашние дела… события и недоразумения». Все, что исходило от Гарриет, всегда было небольшим и миленьким. У ее друзей жила коровка, прехорошенькая коровушка, а в саду стояла миленькая беседочка всего на двенадцать человек. История разворачивалась в пределах Хайбери, и само пространство, казалось, сузилось до размеров этой тесной рамки. Расстояние между домами Эммы и миссис Уэстон составляло примерно восемьсот метров, но даже поездка в гости выглядела утомительным путешествием. В «Эмме» четыре сотни страниц, но масштаб происходящего столь мал, словно толпу людей изобразили в миниатюре.

Я не сразу разглядел глубину произошедших событий, столь очевидную для Остин, но это не совсем моя вина. Как и все великие учителя, она ждала, когда читатели додумаются до всего сами. Она облекла важнейшие истины в неприметные одежды. Крошечные масштабы ее повествования были оптической иллюзией, проверкой. Вспомните Иисуса, который рассказывал притчи, чтобы ученики, поразмыслив самостоятельно, своим умом дошли до сути. Он знал, что иначе истину не постичь. Читая Остин, я вспомнил также слова Платона о своем великом наставнике Сократе, который тоже поучал, рассказывая истории:

…На первых порах речи его кажутся смешными… На языке у него вечно какие-то вьючные ослы, кузнецы, сапожники и дубильщики… и поэтому всякий неопытный и недалекий человек готов поднять его речи на смех. Но если раскрыть их и заглянуть внутрь, то сначала видишь, что только они и содержательны, а потом, что речи эти божественны…[4]

Слова, которые выбирала Остин, поначалу казались мне неподходящими, смешными. Я привык к стилистическим красотам, способным вскружить голову: синтаксические лабиринты Джойса, тайнопись Набокова, пробирающая до костей точность Хемингуэя. И как я должен был отнестись к роману Остин, если с самой первой страницы то и дело спотыкался об абзацы вроде этого:

Мистер Вудхаус на свой лад не чуждался общества. Он очень любил, когда к нему приходили друзья и, по совокупности разных причин – таких, как старожительство в Хартфилде и прирожденное радушие, как богатство, и дом, и дочь, – мог большей частью регулировать дружественные визиты в пределах своего тесного кружка, как ему нравилось. Ни с одним семейством за пределами этого кружка он не поддерживал особых сношений; беседы допоздна и многолюдные званые обеды внушали ему ужас, он мог водить близкое знакомство лишь с теми, кто соглашался навещать его на его собственных условиях.

Ни метафор, ни образов, ни полета воображения. Не верилось, что передо мной художественная литература. Лексика немного устарела, а в остальном похоже на устную речь.

Но потом я пригляделся внимательнее. Мистер Вудхаус был, говоря языком тех дней, человеком болезненным, профессиональным страдальцем. Не найти на свете существа слабее и беспомощнее. Но всего лишь в трех предложениях Остин тонко дает понять, что мистер Вудхаус умело использовал свою болезнь, чтобы контролировать окружающих. В этом отрывке нет и сотни слов, причем семнадцать из них – то есть примерно каждое пятое[5] – местоимения, связанные с мистером Вудхаусом: «он», «ему», «его». «Его» богатство, «его» дом, «его» дочь – все принадлежало «ему». Абзац начинается его именем, и каждое предложение подчеркивает его власть – он не чуждался общества «на свой лад», «как ему нравилось» и «на его собственных условиях».

Так строится вся речь Остин. Ни напряжения, ни театральности, никаких попыток произвести впечатление или удивить. Обычные слова в привычном порядке – язык, ничем не привлекательный сам по себе, но естественный, как дыхание. Феномен прозы Остин не в используемых словах, а в том, как она их выстраивает, сочетает, уравновешивает. То же самое можно сказать и о персонажах. Тысячи авторов писали романы о простых людях, но лишь один создал «Эмму». Все герои Остин вышли из-под ее пера живыми и полнокровными, поскольку она «расставила» их на страницах повествования так же естественно, без снисхождения и оправданий, как в жизни. Эмма с Джейн Фэрфакс, мисс Бейтс с Гарриет Смит, мистер Мартин с мистером Элтоном – все они, подталкивая друг друга, заставили историю двигаться и разыграли сцены настолько непосредственно, что вышло совсем как в реальной жизни. И какое значение имеет размер картины, если она вмещает целый мир?

Как выяснилось, первое впечатление людей от книг Джейн Остин очень напоминало мое собственное. Отзывы современников Остин предостерегали читателей, что произведения «несерьезные», «не слишком разнообразные», «далеки от совершенства», а также «начисто лишены изобретательности» и до такой степени «скупы на события», что сложно даже сказать, о чем они. Остин, которой нравилось собирать мнения друзей и родственников о своих работах, записала слова некой миссис Гитон об «Эмме»: «…слишком реалистична, чтобы заинтересовать». Мадам де Сталь, известная французская писательница и интеллектуалка, называла ее романы «мещанскими»; так что, может, и к лучшему, что Остин отказалась встретиться со своей знаменитой современницей на торжественном обеде в Лондоне, когда представилась такая возможность. Джейн и сама понимала, что ее книги не для всех. «Едва ли нужно мне писать, – говорила она о “Гордости и предубеждении”, перефразируя строки из поэмы Вальтера Скотта “Мармион”, – для тех, в ком остроумья не видать». Что же касается «Эммы», то Остин догадывалась, что публике будет особенно сложно принять эту книгу. «Я представлю героиню, – писала Джейн, – которая не понравится никому, кроме меня».