И в целом мире одиноки мы - Светлана Гагарина

Надя часто обижалась, высказывала ему по ночам или ранними утрами, когда он торопился на работу, о том, что ей не хватает мужского тепла и ласки, а детям заботы отца. В ответ она лишь слышала, что такому кормильцу в семье, как он, она могла бы делать поблажки и довольствоваться тем, что есть. Он постоянно твердил о том, что она тратит его, не без большого труда заработанные деньги, и может позволить себе сходить в кинотеатр или кафе в то время, как он пашет на поприще правосудия. Надя, конечно же, отвечала ему, что она тоже много работает, к тому же ещё и занимается детьми и нескончаемыми домашними хлопотами. Но Степан был уверен в своей правоте и не придавал никакого значения словам жены, утверждая, что Надя сильно преувеличивает свою роль в жизни семьи и пытается вызвать у него жалость. Из-за всего этого Надя постоянно находилась в унылом и подавленном состоянии. Частые скандалы, сексуальная неудовлетворённость, одиночество – всё это вызывало упадок сил и пребывание в плохом настроении, что сказывалось на детях. Бывало, она на них беспричинно кричала, взрывалась, частенько шлёпала и наказывала.

В этой суматохе монотонно проходивших серых дней, в течение которых не было ни намёка на просвет, у Нади не возникало ни малейшего желания ехать в какую-то, богом забытую деревню.

День бабы Любы начинался в пять утра. Надо было успеть и коровок подоить, а потом отогнать их в стадо к пастуху, и свинкам корма насыпать, и водички свежей подлить, и курочкам принести травки зелёной да пшенца побольше, чтобы яички сносили покрупнее да почаще. Да, хлопот с утра хватало.

Ближе к полудню баба Люба сажала рассаду, поливала растения, полола сорняки. Делала она это потихоньку, не спеша. Здоровье уже было не то, что прежде. Нагибаться было тяжело, кружилась голова. Ещё и давление мучило, и кашель, и глаза плохо видели. Бывало, поработает старушка немного, ан нет-нет, да и сядет под грушу раскидистую в теньке отдыхать, отдышаться не может, пот со лба тряпочкой вытирает. А как жажда замучает, так зайдет в сарай и из бидона наберёт помятым от времени алюминиевым ковшиком прохладной водички и жадно пьёт, прицмакивая почти беззубым ртом.

Днём, когда солнышко совсем уж начинало пригревать, баба Люба шла отдыхать. Домик её покосился от времени, имел накренившуюся крышу, крытую потрескавшимся шифером, поросшую жёлто-зелёным мхом. За долгие годы на эту крышу ветра надули немного песка, который спрессовался и навсегда застыл между волнами шифера. В этот спрессованный песок попали семена различных сорняков, надуваемые тем же ветром. Смачиваемые частыми моросившими дождями, семена прорастали прямо на крыше, образовывая некрасивые клочки бесполезного сухостоя. Стекла не некоторых окнах треснули, рамы состарились, краска на рамах выцвела и растрескалась.

Рядом с домиком стояла такая же покосившаяся и состарившаяся от времени летняя кухонька с обугленной газовой плитой. Здесь-то и пряталась от полуденного солнца баба Люба. Она ложилась на свою засаленную старую кресло-кровать, включала старенький вентилятор и дремала. Часов около пяти вечера, когда дневная жара начинала спадать, баба Люба пила чай с мятой вприкуску с простым печеньем, макая это самое печенье в чай. Оно размягчалось и свободно таяло в её полу беззубом рту.

Вечером утренние хлопоты повторялись в обратном порядке. Баба Люба собирала в курятнике снесённые за день курами яйца, наливала всей живности свежей воды, сыпала корм, встречала коров, которые сами знали дорогу домой, к своему двору. Баба Люба отворяла дряхлые, скрипящие ворота на заднем дворе и впускала своих любимых коровушек. При этом она с ними ласково разговаривала, спрашивала у них, как они провели день на пастбище, хорошо ли кушали, вкусна ли была травка. Коровы будто понимали её и мычали в ответ. И баба Люба, посмеиваясь, чесала им лоб, а коровы лизали её пальцы и ладони своими длинными шершавыми языками, радуясь встрече со своей хозяйкой. К тому же, вымя их за весь день наполнялось молоком, и это приносило коровам неудобство и болезненные ощущения. И коровы знали, что баба Люба сейчас, как и каждый вечер, начисто вымоет руки, начисто вымоет их вымя, возьмёт ведро и сдоит всё молоко, тем самым принесёт коровам большое облегчение. А молоко-то какое! Парное, свежее, тёплое, пенистое, пахнет свежим лугом и зелёной травой.

Процедив молоко через марлю, баба Люба разливала его в трёхлитровые банки, закрывала пластиковыми крышками и ставила банки в прохладный сарай.

Каждое утро, в семь часов, после того, как она покормит птицу и домашний скот и отгонит коров пастуху, она ставила банки в самодельную тележку и везла на местный рынок. Из соседней деревни, той, что покрупнее, приезжал мужчина, предприниматель. Он скупал у местных старожил свежее молоко почти за бесценок и возил его продавать в город, на чём неплохо зарабатывал. Бабе Любе, как и остальным жителям, отдающим своё, тяжким трудом полученное молоко почти даром, не оставалось другого выхода. На местном рынке всё равно никто, кроме этого предпринимателя, их молоко не покупал, так как почти в каждом дворе были свои и коровы, и козы. Поэтому все трудяги довольствовались тем, что есть. Полученные от продажи молока деньги, эти жалкие копейки, баба Люба копила и бережно хранила в старинном серванте в жестяной банке от растворимого кофе. Кладя денежки в банку, она приговаривала:

– Доченьке моей, да внучкам в помощь. А как же, помочь же надо. Им там совсем, наверное, туго.

Кое-какие средства она также выручала от продажи на местном рынке яиц, курятины, поросят. Всё это также забирали, в основном, перекупщики в три-четыре раза дешевле, чем стоили эти продукты на рынках больших городов. И почти все эти деньги она тратила на покупку корма для скота и птицы. С каждым годом корм всё дорожал, поэтому становилось всё невыгоднее держать скотину. Да и тяжел был этот труд для старенькой, совсем одинокой бабушки. Она понимала, что здоровье уже далеко не то, что раньше. И баба Люба решила продать почти всю скотину и оставить несколько курочек-несушек, да одну коровку, чтобы хоть яички были свои и молочко свежее. Жалко бабе Любе было, конечно, коров, свиней да петухов. А что делать оставалось? Не потянуть ей сейчас это большое хозяйство.

Через неделю двор почти опустел. Хлопот поубавилось. Но почему-то так тяжко было на душе у бабы Любы. Такой одинокой она себя почувствовала.

День за днём тянулись однообразно и медленно. Но куда старушке было торопиться? Рассада на её огородах взошла крепкими зелёными растениями, обещая хороший урожай. Его баба Люба так же, как и в предыдущие года, соберёт и отнесёт за бесценок скупщикам, А вырученные копейки так же бережно положит в жестяную коробку.

Как-то вечером баба Люба вышла во двор. Смеркалось, пели сверчки, небо было усыпано мелкими алмазами сверкающих звёзд, тихо дул прохладный ветерок, шурша листьями в таких же, как и баба Люба, древних груше и двух яблонях. Старушка надела носки, штопанные раз двадцать, галоши и зашаркала к курятнику. Своим курочкам она включила ночную лампу с тусклым светом, ещё раз проверила во всех углах и мягких подстилках – нет ли в них яиц, и закрыла дряхлую дверцу курятника на щеколду. Курочки немного покудахтали и вскоре замолкли.

Затем старушка подошла к коровнику. Марта стояла около корыта с водой, смотрела в пол, лениво обмахивалась хвостом и медленно пережёвывала какую-то былинку. Завидев хозяйку, Марта так же медленно повернула к ней голову, протяжно замычала и опять продолжила жевать свою былинку и смотреть в пол.

– Засыпай, Мартушка, засыпай, – бормотала баба Люба. – Завтра ранёхонько вставать.

Но корова продолжала стоять около корыта с водой, жевать и обмахиваться хвостом.

– А я вот пойду, положу голову на подушку, – продолжила бормотать баба Люба. – Совсем уж я устала. Ох, устала, – и она зашаркала своими галошами обратно в дом.

Неожиданно из покосившегося сарая донёсся странный звук. Будто что-то упало.

– Ой, да что же это, – заволновалась баба Люба и зашагала в сарай. Включив свет, она увидела, что алюминиевый ковш упал с бидона и лежит на грязном полу. Кряхтя, старушка нагнулась и подняла его. Тут она услышала какое-то шуршание совсем рядом. Баба Люба подняла глаза и увидела кошку. Это была совсем чужая кошка. Видимо, она пробралась через приоткрытую дверь сарая, прыгнула на бидон с водой, тем самым опрокинув ковшик, и взобралась на пустые мешки, лежащие поверх пустых самодельных ёмкостей для корма скота.

– Вот те раз, – удивилась баба Люба. – Кошка. Ты отколь пришла-то?

Но кошка испуганно прижалась к мешкам и неподвижно смотрела на старушку большими жёлтыми глазами.

– Кысь, кысь, кысь, – позвала кошку баба Люба, но та продолжала лишь испуганно и неподвижно на неё смотреть.

– Ну, раз пришла, я тебе молочка сейчас налью, – сказала баба Люба и вышла из сарая. Она отлила в глубокое блюдце из ведра немного молока, приготовленного на утреннюю продажу, отломила небольшой ломоть хлеба и понесла всё это в сарай. Кошка всё ещё сидела на мешках и настороженно смотрела.