Последний предел - Даниэль Кельман

Выглянул в окно. Уже смеркалось, холмы тенями укладывались под небом, в воде таяли последние отблески вечерней зари. И медленно плыли лодки, на одинаковом друг от друга расстоянии, словно что-то искали. Но не его — пока не его. Под окном мужчина опустился перед машиной на колени. Юлиан обернулся. В зеркале на стене увидел кровать, стол, открытую дверь в ванную. Зазвонил телефон.

Рука потянулась к аппарату, но Юлиан успел отдернуть ее назад; раздался новый звонок. Он посмотрел на телефон, потом в окно, на потолок; телефон опять зазвонил. Юлиан схватил плавки, распахнул дверь, вышел, вынул ключ, добрался до лестницы и стал спускаться. Заслышав голоса, остановился, но они удалялись; он бегом спустился на первый этаж. Потом прямо по коридору — налево! Толкнул дверь и оказался на воле.

Теплый и сухой воздух погладил его по лицу; вскоре совсем стемнеет. Юлиан зажал плавки под мышкой. Со стороны выглядело, наверное, очень смешно, но человек возле машины не обращал на него никакого внимания. Юлиан медленно повернулся, определил направление и побежал, рассчитывая через двадцать минут попасть на вокзал.

Внизу мелькали ботинки, под ногами ощущалась твердая земля. Совсем рядом проплывали пинии, похожие на темные колонны; его обогнал автомобиль: две задние фары съеживались, еще видны — и вот уже нет. Тело казалось невесомым, дыхание равномерным, вот так бы и бежать всегда. Не важно куда. Главное, дальше и дальше.

II

первые он убежал из дому еще одиннадцатилетним мальчиком. Утро тогда выдалось обыкновенное. Его разбудил будильник, зазвеневший словно во сне, но уже через секунду ставший реальностью. А потом и сон ускользнул из памяти, и все пути назад оказались отрезаны.

Остались только горький привкус во рту да болезненная сухость в горле. Полоски света на жалюзи, на шкафу пластмассовый космический корабль с наведенными пушками, над ним — рисунок звездных войн, прикрепленный кнопками пару месяцев назад. Потом рутинный поход в ванную: ковер, мягкий под босыми ногами, отцовская электробритва, мамины флакончики с духами, лопнувший кафель и трещина, которую он всякий раз, чистя зубы, тупо разглядывал.

Мать, как всегда, спала долго, брат уже ушел в школу, отец трудился в конторе. А пес сдох полгода назад: еще не верилось, что его больше нет, ни здесь, ни где-нибудь еще, что его место вообще не в здешнем мире. Он — и так изо дня в день — залил хлопья молоком, прислушиваясь к хрусту, с которым те превращались в кашу. Съел несколько ложек, потом поднялся, собрал сумку, стараясь не забыть чего-нибудь важного, правда до сих пор это удавалось лишь изредка. Сумка получилась тяжеленная, и перекинуть ее через плечо оказалось мучительной пыткой. Дверь захлопнулась за ним на замок.

Еще не рассвело, солнце ожидалось только через полчаса. Впереди лежала куча сухих листьев; Юлиан рассек ее в самой середине, ему нравилось, как разлеталась во все стороны листва. Чтобы успеть на трамвай, пришлось пробежаться; откашливаясь, он забрался в вагон, стараясь не смотреть на Петера Больберга с круглым родимым пятном на лбу, который сидел в последнем ряду и ухмылялся. По дороге Юлиан чуть не заснул: за окном колыхались стены домов, плакаты, фонари, какие-то неправдоподобные в холодном утреннем свете.

Он сошел на остановке и окинул взглядом фасад школы. Черная от дождя каменная ограда, с трудом поддающаяся входная дверь, линолеум, запах пропотевших свитеров и моющих средств. Первый урок, математика. Доктор Мёльбранд, усатый и шепелявый, да еще с трясущимися на фоне доски руками: а там цифры, с привкусом старого сухаря, если их вполголоса повторять. А потом буквы, уж очень прямые, уж очень аккуратные, не похожие на настоящие. Из губки бежала темная водичка, медленно заливая маленькую металлическую полочку; за окном качалась листва, под партой нащупывались приклеенные и с годами окаменевшие жвачки, стрелки настенных часов бесконечно медленно тащились по кругу. Еще восемь лет сюда ходить, да это же целая жизнь, хоть он, как ему казалось, и жил всегда. «Туле, — объясняла учительница немецкого, — раньше так называли самую отдаленную часть земли. Ultima Thule, последний предел. В наше время Туле отождествляют с Норвегией, вы знаете, где находится Норвегия? На географических картах неизведанные земли помечали надписью „Hie sunt dragones“, что значит „Здесь живут драконы“, но сегодня в это уже никто не верит, драконов не существует, и все земли исследованы. На послезавтра выучить стихотворение „Король жил в Фуле дальной“[1], а потом вы мне объясните…» Ее перебил звонок, и хотя Юлиан продолжал сидеть, подавшись вперед и весь внимание, учительница молчала.

Зарядил дождь. Трамвай опаздывал, потом-таки пришел, и, только вагон тронулся, Петер Больберг вырвал у него сумку. Юлиан хотел ее отнять, но почувствовал на своей шее железную хватку врага; и упал, впечатавшись ладонями в рифленый и грязный пол. Какая-то дама в возмущении взвизгнула, бородатый мужчина закричал «но-но!», а он лежал головой на полу, прислушиваясь к глухому стуку колес, к многотонному скрежету металла, и надкушенное яблоко очень медленно катилось мимо. Он двинул Петера в живот, еще раз и еще, да с такой силой, что сам испугался; хватка вокруг шеи ослабла; трамвай остановился. Юлиан вырвался, схватил сумку, увидел, как Петер отшатнулся, и только секунду спустя сообразил, что сам его и толкнул. Он спрыгнул, бородач еще что-то прокричал, но двери закрылись, проглотив его слова; трамвай отъехал. Лил дождь; Юлиан укрылся под козырьком из молочного стекла и стал ждать. Он знал: самое страшное еще впереди.

Обед. Мать сидела напротив и рассеянно смотрела в его сторону. На ее лице растянулась улыбка, он вымученно улыбнулся в ответ, догадываясь, что в эту минуту она спрашивала себя, почему он не такой, как его брат. Трамвайное яблоко, непонятно почему, крепко засело в его голове. Мать поднялась и стала расхаживать туда-сюда, было слышно, как она брала какие-то вещи и клала назад, что-то упало; потом она позвонила, очень коротко, голос сдавленный и тихий, и слов не разобрать, даже приложив ухо к двери и затаив дыхание. На тарелке лежали котлета, горох и кучка картофельного пюре. Если буравить его ложкой, оно принимало всегда причудливые формы. Горошина выпрыгнула, перекатилась через край стола; он глазами следил за ней, потерял и снова нашел, уже в углу. Даже годы спустя все представлялось ему как наяву: вот он сидел там и глядел на дверь, в тарелку, в окно, снова в тарелку, на горох.

А потом встал и пошел, словно это было вчера.

Захватил куртку, висевшую на крючке в коридоре; он всю жизнь мечтал иметь фирменную, как у других школьников, но разве ей объяснить. Мать что-то крикнула, он не ответил и вдруг увидел в зеркале на шкафу бледное, не слишком-то на него похожее лицо. Он опять услышал ее голос, и дверь захлопнулась.

С плаката глядел человек в военной форме и с пистолетом в руке, внизу надпись — «Часть вторая», первую он не смотрел и даже не знал, о каком фильме речь, но когда желание сходить в кино нестерпимо, такие мелочи не берутся в расчет. По-прежнему, но уже несильно, накрапывал дождь, щекоча лицо и создавая ощущение влажности, проходившее где-то на спине, в районе лопаток. Самое время надеть капюшон, но его никто ни за какие коврижки не заставил бы это сделать. По волосам стекала вода, правый шнурок развязался и волочился по земле, темнея от сырости. Позади осталась булочная, запах которой так глубоко засел в сознании, что всю жизнь аромат теплого хлеба возвращал Юлиана к этому моменту. Он миновал супермаркет и книжный: двери открылись, выпустив мужчину, и снова закрылись: в витринах стопками громоздились детские книжки с нарисованными и насмешливо улыбающимися медведями, клоунами, барсуком в шляпе (с опущенными полями); он уже вышел из этого возраста и потому, сгорая от любопытства, поспешил отвести глаза. Рядом по стеклам витрин шествовал прозрачный двойник: невозможно длинная шея, мокрые волосы, уши торчком. О, как же он их ненавидел, эти уши, каждый день внимательно рассматривал, ощупывал, надеялся, что они усохнут, и однажды, в особенно светлый и мирный полдень, даже воззвал к дьяволу о помощи. Но и это не помогло.

Дождь постепенно стихал, разрисовывая воздух частой, едва ощутимой штриховкой. Юлиан пересек улицу, потом еще одну, свернул направо, налево, снова направо и вконец сбился. Большое здание показалось ему знакомым: окна как темные зеркала, рекламные щиты, сигарета возле огромной надписи «кока-кола» — вокзал. Раздвижные двери открылись и впустили его.

Мрамор и гулкое эхо, толпы народа, на черном табло бегущие вниз буквы, женский голос объявил: «С третьего пути», потом еще раз: «С третьего пути». Он развел в стороны руки. И вдруг захотелось кружиться.

И он закружился, ведь теперь никто не мог запретить: люди превратились в вихрь из башмаков, пальто, голов, башмаков, он завертелся еще быстрее, налетел на кого-то, услышал вслед грубое «поосторожнее!», еще быстрее, и вдруг его крепко схватили, так, что он чуть не упал.